Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ТАЛЛЕМАН ДЕ РЕО

ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ

HISTORIETTES

Пизани

Г-н де Пизани появился на свет красивым, белокурым, белолицым, пряменьким, но ему во время кормления неприметно повредили позвоночник, и он вырос таким искалеченным, что ему невозможно было сделать корсет. Это уродство отразилось даже на чертах его лица; росту он [146] так и остался очень маленького, и это казалось тем более странным, что его отец, мать и сестры — все очень высокие; когда-то его родичей прозвали «елями парка Рамбуйе», ибо все они, — уж не помню, сколько там братьев, — были высокого роста и не толстыми. Зато г-н де Пизани отличался большим умом и большим мужеством: опасаясь, как бы его не сделали духовным лицом, он совершенно не хотел учиться и даже читать по-французски, и тягу к чтению стал испытывать лишь позднее, когда напечатали перевод восьми речей Цицерона, три из коих перевел г-н д'Абланкур, а одну — г-н Патрю. Речи эти он любил и постоянно читал. Рассуждал он столь разумно, словно в голове его сосредоточена была вся логика на свете. Он был хитроумен и пользовался у дам порою бoльшим успехом, нежели самые статные юноши; он испытывал несколько излишнее пристрастие к женщинам и к игре. Однажды, чтобы раздобыть себе денег, он уверил отца и мать, которые за все двадцать восемь лет провели в Рамбуйе одну только ночь, будто в парке много сухостоя и его надобно убрать; получив на то разрешение, он велел нарубить шестьсот погонных сажен дров из самого прекрасного, самого лучшего леса. В споре с принцем Конде, — а спорили они нередко, — г-н Пизани говорил: «Сделайте меня принцем крови вместо себя, и тогда будьте вы хоть тысячу раз правы, все равно в споре выиграю я». Он желал сопровождать Принца во всех его походах, хотя верхом маркиз де Пизани выглядел ужасно. Его называли вьючным верблюдом из обоза Принца. В конце концов он был убит; случилось это в битве при Нордлингене 237. Пизани находился на фланге маршала де Граммона; фланг этот был смят. Шевалье де Грамон крикнул ему: «Сюда, Пизани, здесь не так опасно». Маркиз, как видно, не пожелал спасаться в столь дурной компании, ибо Шевалье слыл большим трусом; Пизани поскакал в другом направлении и встретил кроатов, которые его убили.

Надобно вам рассказать о нем забавную историю. Г-жа де Рамбуйе, женщина тонкого ума, говорила, что нет ничего нелепее мужчины в постели и что ночной колпак — весьма дурацкий головной убор. У г-жи де Монтозье было еще большее отвращение к ночным колпакам: но самой ярой противницей этих злосчастных колпаков была м-ль д'Аркене, ныне аббатиса монастыря Святого Стефана в Реймсе. Однажды брат попросил ее зайти к нему в спальню. Едва она переступила порог, как он запер дверь на задвижку, и тотчас же из чулана выходят не то пять, не то шесть мужчин в ночных колпаках, покрытых, правда, белоснежными чехлами, ибо ночные колпаки без оных могли бы напугать ее и до смерти. Она вскрикнула и хотела убежать. «Боже мой, сестрица, — говорит он ей, — неужто вы думаете, что я затруднил вас понапрасну? Нет, нет, поужинайте с нами, прошу вас». И как она ни отговаривалась, пришлось ей сесть за стол и отведать ужина, который подавали эти мужчины в колпаках. Узнав об этом отвращении своей жены, маркиз де Монтозье вплоть до 1652 года, когда он был тяжело ранен [147] в бою при Монтансe, всегда спал с женою (а женат он был с 1645 года) без ночного колпака, хотя она даже просила надевать его. Оттого-то и пошли толки, будто подлинные «жеманницы» 238 боятся ночных колпаков.

Вуатюр и Маркиз, как мы об этом скажем дальше, были очень дружны между собой. Однажды во время сильного мороза г-н де Пизани сказал кому-то: «Послушайте, на мне одна только рубашка». — «Что вы, бедный, делаете?» — спросил тот. «Что делаю? — переспросил маркиз, — дрожу от холода».

У дверей дворца Рамбуйе стоял обычно огромного роста нищий. Как-то, когда он просил подаяния, Маркиза сказала: «Надобно подать бедняге милостыню». — «И не подумаю, — отвечал Пизани, — я хочу у него попросить взаймы. Говорят, у него больше тысячи экю».

Но вернемся к тому, что г-жа де Рамбуйе очень любила делать сюрпризы. Она распорядилась пристроить к дому просторный кабинет с тремя большими окнами, выходящими на три стороны: в сад больницы «Трехсот слепых» 239, в сад особняка Шеврез и в сад дворца Рамбуйе. Его пристроили, затянули обоями и уставили мебелью так, что никто из множества посещавших ее дом гостей ничего не заметил. Она заставляла мастеров перелезать через садовую стену и работать с другой стороны, ибо этот кабинет выступает над садом больницы «Трехсот слепых». Один только г-н Арно однажды из любопытства хотел подняться по лестнице, которую он нашел прислоненной к садовой стене; но он успел стать только на вторую перекладину, кто-то его окликнул, и он позабыл о своем намерении. И вот однажды вечером, когда во дворце Маркизы собралось большое общество, за шпалерами слышится шум, внезапно распахивается дверь, и м-ль де Рамбуйе, ныне г-жа де Монтозье, в великолепном наряде появляется на пороге роскошного и чудесно освещенного кабинета. Можете себе представить, как были поражены все присутствующие. Они знали, что за этой стеной находится лишь сад больницы «Трехсот слепых», а тут совершенно неожиданно для всех перед ними открылся прекрасный, замечательно отделанный кабинет — просторная комната, возникшая словно по волшебству. Несколько дней спустя г-н Шаплен втайне от всех повесил в кабинете веленевый свиток, на котором была начертана та самая ода, в которой Зирфея, королева Арженнская, говорит, что она построила эту лоджию, дабы укрыть Артенису от губительного воздействия времени 240, ибо, как мы об этом еще скажем, г-жа Рамбуйе часто недомогала. Можно ли было после этого поверить, что найдется рыцарь, да к тому же рыцарь, ведущий свой род от одного из девяти храбрейших паладинов (Готфрида Буйонского), который без всякого почтения к королеве Арженнской и великой Артенисе лишит этот кабинет, впоследствии названный «Лоджией Зирфеи», одной из самых больших его прелестей? Г-н де Шеврез вздумал пристроить к своему дому какую-то гардеробную, которая наглухо закрывала выходящее в его сад окно кабинета. Г-на де Шевреза стали корить за это. «Правда, — [148] сказал он, — г-н де Рамбуйе — мой хороший друг, добрый сосед, я даже обязан ему жизнью; но куда же прикажете мне девать свои платья?». Заметьте, что у г-на де Шевреза было еще сорок комнат.

В этом саду — вернее, в огороженной части этого сада — Маркиза, добившись на то позволения, велела насадить под своими окнами два ряда смоковниц, а между ними посеять траву. Г-жа де Рамбуйе хвалится, что она, мол, единственная в Париже видит из окна своего кабинета, как косят луг.

После смерти г-на де Рамбуйе г-жа де Монтозье сделала из комнаты своего отца великолепные и вместе с тем очень удобные покои. Когда они были окончательно отделаны, она решила это отпраздновать и пригласила свою матушку на ужин. Она, сестра ее де Рамбуйе и г-жа де Сент-Этьен, бывшая в ту пору в здешней обители, прислуживали Маркизе за столом, и ни один мужчина, даже г-н де Монтозье, не был на это торжество допущен. Г-жа де Рамбуйе позаботилась о некоторых улучшениях и в своем кабинете, который не менее прекрасен и столь же часто посещается; и я припоминаю, как при виде множества альковных ниш и молелен обеим, и матери и дочери, говорили, что им с каждым годом все больше удается перещеголять особняк г-на де Шевреза, дабы отомстить за поношение, нанесенное Зирфее.

Однажды г-жа де Рамбуйе, войдя в свой кабинет, заметила вдалеке высоко бьющий фонтан, которого прежде не замечала. Этот фонтан находился в партере сада, прилегавшего к аппартаментам Мадемуазель. (Там намеревались устроить бассейн, а потом об этом позабыли.) Вид на этот партер открывался прямо из лоджии ее кабинета. Маркиза поняла, что фонтан расположен не так уж далеко и можно отвести от него воду в сад дворца Рамбуйе. Она обратилась к г-же д'Эгийон, дабы провести от нее водосток, ибо фонтан у дворца Рамбуйе одноструйный. Г-жа д'Эгийон некоторое время ей не отвечала. Желая напомнить о своей просьбе. Маркиза послала ей нижеприводимый Мадригал, ибо порою она сочиняла весьма недурно:

МАДРИГАЛ

Оранта, вы добры, то знают все на свете.
Так постарайтесь же, молю, чтоб струи эти,
Высоко бьющие в саду у цветника,
Не унесла с собой забвения река.

Однако оказалось, что вода к фонтану подведена была лишь затем, чтобы направить ее дальше к Кардинальскому дворцу. Поскольку этот водоотвод неизбежно должен был проходить мимо апартаментов Мадемуазель, приходилось из приличия уступать немного воды и ей, но водосток предназначался для заполнения большого круглого водоема перед Кардинальским дворцом. [149]

Пора поговорить о недомоганиях г-жи де Рамбуйе. Она страдала недугом, который имеет свою историю, ежели так можно выразиться, ибо люди, привыкшие судить о вещах лишь издалека, склонны полагать, что недуг этот связан с больным воображением.

Г-же де Рамбуйе было лет тридцать пять или около того, когда она заметила, что от огня у нее делаются какие-то странные приливы крови и начинается слабость. Она, которая так любила греться у камелька, не смогла совсем от этого отказаться, а напротив, как только вновь наступили холода, решила проверить, возобновится ли ее недомогание. Оказалось, что ей стало намного хуже. На следующую зиму Маркиза сделала еще одну попытку, но не могла уже близко подойти к огню. Через несколько лет она начала чувствовать себя так же плохо и на солнце, тем не менее ей не хотелось сдаваться, так как никто так не любил совершать прогулки по Парижу и любоваться его красивыми уголками. Однако от этого все же пришлось отказаться, во всяком случае в солнечные дни; однажды, когда Маркиза как-то направилась в Сен-Клу, она не успела еще дойти до Кур-ла-Рен, как лишилась чувств, и было отчетливо видно, ибо кожа у нее весьма тонкая, как кровь кипит в ее венах. С годами ее недуг усилился; я видел у нее рожистое воспаление, которое было вызвано переносной печкой, забытой по недосмотру под ее кроватью. И вот она обречена почти всегда сидеть дома и никогда не греться. Поневоле она вынуждена была воспользоваться такой испанской выдумкой, как альковы, которые нынче в Париже в большой моде. Гости уходят греться в прихожую; когда на улице холодно, Маркиза сидит на кровати, засунув ноги в мешок из медвежьей шкуры, и поскольку зимой на голове у нее несколько чепчиков, она говорит в шутку, что ко дню святого Мартына глохнет, а на Пасху снова начинает слышать. В пору больших и длительных холодов минувшей зимою она отважилась дать приказ развести огонь в небольшом камине, который сделали в ее маленькой спальне с альковом; со стороны кровати ставили большой экран, и, так как кровать стояла дальше от огня, чем прежде, до нее доходило лишь умеренное тепло. Продолжалось это, однако, недолго, Маркиза в конце концов снова почувствовала себя плохо; а нынче летом, когда стояла такая ужасающая жара, она едва не умерла, хотя дом ее весьма холодный.

В последний раз, когда Маркиза ездила в Рамбуйе, незадолго до дня Баррикад 241, она сочинила там несколько молитв для себя самой, превосходно написанных. Она попросила г-на Конрара, чтобы тот отдал их переписать некоему Жарри, который умеет подражать печатному шрифту и обладает прекраснейшим почерком на свете. Конрар велел ему переписать их на веленевой бумаге и, переплетя их как можно изящней, преподнес той, которая является их автором, ежели позволительно воспользоваться словом мужского рода, говоря о женщине. Этот Жарри наивно спросил: «Сударь, позвольте мне списать некоторые из этих молитв, а то в [150] Часословах, которые мне иногда дают переписывать, встречаются такие глупые, что мне совестно их писать».

Во время этой поездки в Рамбуйе Маркиза устроила в парке нечто очень красивое, но она об этом и словом не обмолвилась, когда ее пришли проведать. Я так же попался на этом, как и другие. Шаварошу, управляющему поместьем, бывшему воспитателю маркиза де Пизани, было поручено все мне показать. Он заставил меня сначала исходить весь парк вдоль и поперек и, наконец, привел в одно место, где слышался сильный шум, словно от большого водопада. Мне всегда говорили, что в Рамбуйе одни пруды; представьте же себе мое изумление, когда я увидел каскад, фонтан и водоем, куда этот каскад ниспадал; затем другой водоем с бурлящей в нем водою, а за ним — большое четырехугольное сооружение, где имеется фонтан, бьющий необычайно широкой струей на огромную высоту, опять-таки с водоемом, который отводит всю эту воду на луг, где она и растекается. Добавьте к этому, что все эти описанные мною каскады и водоемы обсажены прекрасными тенистыми деревьями. Вся эта вода поступает из большого пруда, расположенного в более высокой части парка, и течет по трубе, конец коей торчит из земли и которую Маркиза придумала расположить так удачно, что каскад ниспадает среди ветвей огромного дуба, а те деревья, что растут позади него, столь искусно переплетены меж собою, что обнаружить эту трубу совершенно невозможно. Маркиза, желая поразить г-на де Монтозье, который должен был прибыть в Рамбуйе, приказала работать со всею возможной поспешностью. Накануне его приезда пришлось с наступлением ночи повесить на деревья фонари и светить рабочим факелами. Но, не говоря уже об удовольствии, доставляемом ей прекрасным зрелищем, которое являли собой все эти огни, мелькавшие сквозь листву деревьев и отражавшиеся в воде бассейна и большого четырехугольника, Маркиза испытала необычайную радость, предвкушая изумление, в какое придет на следующий день г-н де Монтозье при виде всего этого великолепия.

Г-жа де Рамбуйе всегда была склонна приписывать себе дар предугадывать некоторые события. Она рассказывала мне несколько случаев, когда ей удалось предугадать или предсказать что-либо. Когда покойный Король был при смерти, многие говорили: «Король умрет нынче», — потом: «Он умрет завтра».—«Нет, — говорила она — Он умрет в день Вознесения, как я говорила еще месяц тому назад». Утром этого дня сообщили, что Король чувствует себя лучше; Маркиза же упорно твердила, что он умрет нынче же; и действительно, к вечеру он скончался.(Она также предсказала принцессе де Конде, что та родит в праздник Богородицы.) Маркиза его не выносила, он был ей чрезвычайно неприятен: что бы он ни делал, она всегда видела в этом нарушение приличий. М-ль де Рамбуйе (г-жа де Монтозье) говорила: «Боюсь, как бы ненависть моей матушки к Королю не навлекла бы на нее проклятие божье». [151]

Как-то, глядя в окно на проселочную дорогу, она угадала, что подъезжающий всадник — аптекарь. Она послала спросить его об этом, и оказалось, что так оно и есть. Однажды м-ль де Бурбон и м-ль де Рамбуйе развлекались тем, что угадывали имена прохожих. Они подозвали какого-то крестьянина: «Куманек, вас случайно не Жаном зовут?». — «Точно так, барышни, я — Жан Болван, к вашим услугам!».

Она порою слишком учтива с такими людьми, которые того не заслуживают; но это — недостаток, которым обладают лишь немногие в наши дни, ибо учтивость нынче почти вовсе вывелась. Она уж слишком щепетильна, и слово «шелудивый», встреченное в сатире или эпиграмме, вызывает у нее, как она говорит, неприятное впечатление. При ней не осмелишься произнести слово «зад», и это уж слишком, когда чувствуешь себя непринужденно. Маркиз и Маркиза Рамбуйе всегда держались излишне церемонно.

Ежели не считать, что у нее немного трясется голова, — а все потому, что она в свое время потребляла много амбры, — Маркиза все еще отнюдь не безобразна, хотя ей уже семьдесят лет. (Она прожила семьдесят восемь лет и не внушала при этом никакого отвращения.) У нее прекрасный цвет лица, и глупые люди утверждают, будто из-за этого она и не желает глядеть на огонь, словно на свете не существует каминных экранов. Она говорит, что самым ее большим желанием было бы всласть погреться. Минувшей осенью, когда не было ни холодно, ни жарко, она поехала в деревню; но это с нею случается редко, да и находилась-то она в какой-нибудь полумиле от Парижа. От давнишней болезни губы у нее стали неприятного цвета, с той поры она всегда их красит; я бы предпочел, чтобы она ничего с ними не делала. Впрочем, ум ее столь же ясен и память столь же отчетлива, как если бы ей было тридцать лет. Именно от нее я почерпнул наибольшую и наилучшую часть того, что мною написано и будет напечатано в этой книге. Маркиза читает целыми днями, совершенно не уставая, и это для нее самое большое удовольствие. Я нахожу, что она подчас слишком уж уверена, дабы не сказать резче, в том, будто род Савелли — самый знатный род в мире.

Вуатюр

Вуатюр был сыном виноторговца, поставлявшего вино ко Двору. Его отец был большим любителем игры в пикет; еще и поныне говорят: «У вас на руках “кварт Вуатюра”», — когда вам выпадут шестьдесят шесть очков, составленных четырьмя картами, кои образуют кварт, ибо наш игрок всегда бывал уверен, что он выиграет, если к нему приходил этот «кварт». Вуатюр был игроком иного сорта, нежели его отец, как это видно будет из дальнейшего. [152]

Еще в коллеже о нем заговорили: именно там он подружился с г-ном д'Аво, и эта дружба привела его затем к увлечению г-жою Сенто (в девичестве Вион). Вот как это произошло. Однажды вечером г-н д'Аво встретил ее на ярмарке, где она очень веселилась. На ней была маска, она была ослепительно хороша и так и норовила блеснуть своим живым умом. Это настолько пленило г-на д'Аво, что он написал об этом в письме к Вуатюру. Невзирая на мужа, крайне ревнивого (тот был казначеем Франции), г-н д'Аво стал бывать у нее. Вуатюр провожал его до дверей, но входить в дом ему воспрещалось. Ожидая своего приятеля в карете, дабы не околачиваться у порога, он пристроился к соседке, от которой имел впоследствии дочку, известную под фамилией Латуш. Дочь была в услужении у маркизы де Сабле, а затем у г-жи Лепаж. Наконец и Вуатюр был принят г-жою Сенто, а вскоре после этого умер ее муж. Вуатюр был уже известен (он успел опубликовать в виде предисловия к Ариосто то самое письмо, которое было написано им за одну ночь и привлекло к себе такое внимание), когда г-н де Шодбонн встретил его в обществе и сказал: «Сударь, вы слишком изысканны, чтобы оставаться среди простых горожан, мне надобно вас оттуда вытащить». Он поговорил о нем с г-жой де Рамбуйе и вскоре привел его к ней. Об этом Вуатюр и упоминает в одном из своих писем: «С той поры, благодаря господину де Шодбонну, я как бы заново родился в доме г-жи и мадемуазель де Рамбуйе». Обладая приятным умом и вполне светским обхождением, он вскоре стал душою общества, собиравшегося у этих знаменитых дам: его письма и стихи достаточно говорят об этом. Любовная связь с г-жою Сенто продолжала идти своим чередом, беседы с Вуатюром отшлифовали ее ум. Мы узнаем из одного письма Вуатюра, что вначале она говорила pitoable и gausser 242, a «хмурый» почитала дурным словом. В конце концов она стала неплохо писать письма; их были целые тома, они ходили по рукам. По возвращении из Фландрии Вуатюр возобновил свою любовную связь. Он ходил менять белье к Люилье, жившему по соседству с г-жой де Сенто, только для того, чтобы об этом стало известно, ибо он весьма чванился своими легкими победами. Разразился довольно большой скандал, и братья г-жи Сенто — Гайоне, д'Алибре и д'Уэнвиль — наговорили ему грубостей, а однажды едва не выбросили его из окна. Это на некоторое время отвадило Вуатюра от его возлюбленной.

В отсутствие Вуатюра она, дабы заставить его вернуться, принимала ухаживание некоего бретонского дворянина по имени Ла-Гюноде. И он в самом деле вернулся. Она меж тем начала льстить себя надеждою стать г-жою Ла-Гюноде, ибо в Бретани почитали Ла-Гюноде очень важным сеньором — чуть-чуть пониже Короля. Потому-то она и задумала выйти за него, хотя этот человек был полной противоположностью Вуатюру. Ей хотелось иметь Ла-Гюноде мужем, а Вуатюра любовником. Что касается Ла-Гюноде, он был так же ревнив, как и Вуатюр. [153]

Не зная, на что решиться, Сенто пошла на исповедь, дабы господь бог внушил ей, как поступить. В монастыре Босоногих кармелитов, куда она отправилась, ее охватило какое-то безумие, она стала вещать чудеса, разгадывать тайны. Потом некоторое время она провела в одиночестве, к ней никого не допускали. Это безумие (говорят, будто она заболела нервической болезнью с досады, что ей не удалось заполучить в мужья Ла-Гюноде) сменилось безудержным желанием женить на себе Вуатюра; он же в свою очередь делал все возможное, чтобы излечить ее от этой пустой мечты. Он отверг ее, отказался получать от нее письма, не виделся с ней многие годы — все напрасно. Эта нервическая болезнь привела к тому, что бедная женщина, бывшая и без того не слишком хорошей хозяйкой, запустила свои денежные дела настолько, что, когда ей пришлось отчитываться перед своими двумя зятьями, оказалась у них в долгу. Они же, увидев это, воспользовались сим обстоятельством и сделали все, что могли, чтобы убедить ее дать им письменное заверение никому не отчуждать свое имущество и не утруждать себя отныне какими-либо отчетами; она и слушать не хотела. В конце концов, обнаружив, что она старательно копит деньги на отъезд, они учреждают над ней опеку. Тем не менее она уезжает и отправляется к г-же де Фенестро, своей подруге, живущей между Сабль-д'Олонн и Нантом. Там ее вдруг осеняет, что эта дама, которая немного склонна умничать, быть может, тоже влюблена в Вуатюра, слишком уж она расхваливает его стихи. Не сказав ни слова, она уезжает от подруги и в тележке добирается до Нанта, а оттуда — вверх по течению Луары до Орлеана. Из Орлеана, минуя Париж или, во всяком случае, не останавливаясь там, она едет во Фландрию. В Брюсселе она устраивается к швее, чтобы научиться шить воротники, а затем поступить в услужение к г-же де Гиз (графине де Боссю), потому что у них де схожие судьбы 243. Но г-жа де Гиз не пожелала взять ее к себе, и вот Сенто снова в Париже. Стоило ей увидеть на улице двух людей, идущих вместе, как она подходила к ним и спрашивала: «Ведь он неблагодарный, не правда ли?» — ей казалось, будто все только и говорят что о ней и Вуатюре.

Между тем Вуатюр, которого королева Польская 244 знала еще с давних пор, просил и получил разрешение состоять при ней на время ее пребывания во Франции. Г-жа Сенто, опасаясь, как бы ее вероломный возлюбленный не поехал в Гамбург, а то и дальше, решает следовать за ним. В Сен-Дени постоялые дворы оказались переполнены, а экипаж ее имел столь жалкий вид, что ее приняли за потаскушку, и ей пришлось заночевать вместе со служанкой в своей наемной карете. Это ее не обескуражило; она добралась до Перонна, но дальше не поехала, ибо Вуатюра там не оказалось. За все время путешествия она так и не могла добиться у своего сурового возлюбленного и пятнадцатиминутной встречи. Одна из подруг Сенто, пытавшаяся излечить ее, пришла однажды к ней в комнату на третьем этаже и застала ее лежащей в очень грязной постели — это [154] ее-то, Сенто, самую чистоплотную женщину в Париже. Бедная помешанная сказала ей: «Я видела давеча женщину, которая столь же несчастна, как я; она уже в годах и вышла вторично замуж за молодого человека, который с ней грубо обращается». — «Странно об этом слышать!— говорит подруга, — эта женщина наказана за свое безумство». — «Вот за это-то, — отвечает покинутая любовница, вся в слезах, — ее мужу и надобно любить ее еще сильнее, ибо те, ради коих мы совершаем безумства, должны быть вечно у нас в долгу». И она продолжала отстаивать эту нелепую мысль в течение всей беседы.

Остальные подробности этой истории придется отнести к концу нашего рассказа, поскольку мы несколько забежали вперед.

Вуатюр ухаживал также за г-жою де Лож, маркизой де Сабле и другими. Г-жа де Лож любила его: она первая начала писать стихотворение с рифмами на -ture, которое затем стало называться «Портретом жалостного Вуатюра», ибо у него всегда был насморк и он беспрестанно жаловался и всех решительно жалел. К этим стихам что-то добавил г-н де Рамбуйе, а в 1633 или 1634 году кто-то приписал к ним еще несколько оскорбительных строк на ту же рифму, на что Вуатюр сетует в письме к Костару. Что до меня, я склонен думать, что строки эти добавил покойный Мальвиль: помимо того что они написаны в его манере, впервые сообщила мне о них женщина (м-ль Верон), с которой Мальвиль был весьма дружен. Она прочла мне их наизусть, поскольку тщательно заучивала все, что он писал; в этих стихах, кстати, говорится о Вуатюре:

Он Александр в архитектуре
И он же Демосфен в скульптуре и т. д.

Эта дама, притязавшая на остроумие и начитанность, говорила так: Он Демитен в архитектуре.

Вуатюр был росту небольшого, но ладно сложен и хорошо одевался; когда ему случалось бывать среди незнакомых людей, он почти всегда молчал. Однажды д'Абланкур спросил у г-жи Сенто еще в ту пору, когда она была в своем уме, чем ее пленяет человек, столь неразговорчивый. «Ах, — отвечала она, — он бывает так мил с женщинами, когда захочет!». Но даже в том обществе, где он хотел нравиться, он далеко не всегда бывал одинаков и нередко витал в облаках, это с ним вообще часто случалось. Когда Вуатюр бывал удручен, он тем не менее появлялся в обществе, но был очень скучен и, можно сказать, порою становился всем в тягость. Иной раз Вуатюр бывал столь бесцеремонен, что однажды, желая отогреть ноги, он в присутствии принцессы де Конде снял свои калоши. Уже достаточно бесцеремонным было то, что он в них ходил; но, право же, такое поведение — единственный способ заставить именитых господ считаться с тобой: мы увидим дальше, что он и разговаривал [155] с ними довольно непринужденно. Рассказывают, будто кто-то из принцев — думаю, что это был принц де Конде, герцог Энгиенский, — сказал: «Принадлежи Вуатюр к нашему кругу, он был бы невыносим».

Г-жа де Рамбуйе говорит, что Вуатюр был бескорыстен и лишь небрежное отношение к друзьям заставило многих из них от него отвернуться; что поведение Поэта всегда ее забавляло и что она, как только замечала в нем желание побеседовать, предоставляла ему эту возможность, а когда на него находила задумчивость, делала все, что было ей надобно, словно его здесь и нет.

В выражении его лица было что-то простодушное, чтобы не сказать глуповатое, и вы бы сказали, что, беседуя с людьми, он потешается над ними. Я находил его не слишком учтивым, и мне казалось, будто он во всем стремится дать почувствовать свое превосходство. Он был самым кокетливым человеком на свете. Главным его увлечением в жизни были любовь и игра в карты. Он играл с таким азартом, что к концу партии каждый раз вынужден был менять рубашку. Он усердно развлекал общество во дворце Рамбуйе. Всегда он успевал увидеть нечто такое, чего не видели другие; поэтому стоило ему прийти, как все собирались вокруг него, дабы его послушать.

Вуатюр делал вид, будто сочиняет экспромт. Может быть, так не раз и бывало, но иногда он приносил с собой и заранее написанные стихи. При всем том он был весьма остроумен, и мы обязаны ему тем, что об многих научил выражать свои мысли изящно. Это от него пошло искусство остроумной шутки; но большего у него искать не приходится, ибо то, что он пишет серьезно, дешево стоит, а письма его, за исключением нескольких непринужденно звучащих мест, обычно плохо написаны. Напрасно из них не вычеркнули хотя бы грубых скабрезностей 245. Должно быть, он этого опасался, ибо за полгода до смерти сказал г-же де Рамбуйе: «Вот увидите, найдутся со временем глупые люди, которые станут разыскивать все, что я написал, а затем публиковать; вот почему мне хотелось бы кое-что исправить». Надобно также признать, что Вуатюр первым ввел в поэзию чрезмерную вольность: до него никто не писал стансов с неравным количеством строф и с нарушением размера.

Корнель своими последними пьесами тоже испортил драматические сочинения, ибо ввел в них декламацию 246.

Вуатюру было свойственно забавное заблуждение: ему казалось, что, преуспев в делах любовных, он сумеет преуспеть и в остальном и что к человеку, обладающему здравым смыслом, все знания приходят сами собою, без какого-либо изучения. Поэтому-то он почти никогда ничего и не изучал. Будучи слегка влюблен, он бывал весьма занимателен и тогда расточал одни любезности; но когда ему случалось сильно влюбиться, он вел себя преглупо. Волокитой он был изрядным: однажды — рассказывала мне м-ль де Шалэ — еще в ту пору, когда она была наставницей м-ль де Кервено, Вуатюр, придя к ней в гости, вздумал строить куры [156] ее воспитаннице, которой было всего двенадцать лет. В этом м-ль де Шалэ ему помешала, но разрешила вволю любезничать с младшей сестрой де Кервено, которой шел только восьмой год. Потом м-ль де Шалэ ему сказала: «Там внизу есть еще служанка, шепните и ей словечко мимоходом».

Известно, что Вуатюр был многим обязан кардиналу де Лавалетту и считался его наперсником; однако, поскольку Кардинал любил прикидываться весельчаком, хоть это ему плохо удавалось, Вуатюр говорил де Лавалетту напрямик все, что он об этом думает, подчас и при свидетелях.

Маршал д'Альбре, которого звали в ту пору Миоссансом, долгое время сам не понимал, что говорит, и нес совершеннейшую чепуху; никто не мог уразуметь, что он хочет сказать, при всем том, что человек этот был вовсе не глуп. Впоследствии он избавился от этого недостатка. Однажды, когда во дворце Рамбуйе собралось большое общество, Миоссанс проговорил целых четверть часа в своей обычной манере; Вуатюр резко напал на него, заявив: «Черт меня побери, сударь, если я понял хоть одно слово из того, что вы сказали. Вы и дальше собираетесь молоть подобный вздор?». Миоссанс ничуть на него не рассердился, а только ответил: «Ах, сударь мой, господин Вуатюр, пощадите же хоть немного своих друзей». — «Право же, — отпарировал Вуатюр, — я так долго щадил вас, что мне уже это наскучило».

С покойным г-ном де Шомбером Вуатюр обращался примерно так же, хотя тот был умен, хорошо писал и только беседа давалась ему с трудом. Вуатюр потешался над ним при каждом удобном случае, а тот в ответ только смеялся. Судя по стихам, обращенным к королеве Анне: «Я мнил...» и т. д., — можно убедиться, что Поэт не щадил даже ее, ибо открыто говорил о ее любви к герцогу Бекингему. Как он позволял себе разговаривать с принцем де Конде, достаточно ясно видно из его известного ответа на послание к г-же де Монтозье 247.

Во время всяких празднеств во дворце Рамбуйе и во дворце Конде Вуатюр всегда развлекал общество то водевилями, то приходившими ему на ум веселыми шутками. Однажды, когда Поэт с целой компанией возвращался из Сен-Клу, кучер вывалил их. В карете было восемь человек. Тут Вуатюр, сидевший с того боку, на который карета упала, увидел, что никто ни на что не жалуется, и стал кричать, что у него сломана нога; м-ль Поле, ехавшая в том же экипаже, сказала ему: «Вы ошибаетесь, не нога, а рука, ибо падая так, как упали вы, можно сломать себе только руку, но никак не ногу». — «Мадемуазель, — ответил он холодно, — каждый знает, что у него болит; я чувствую, что сломал ногу». Она пыталась доказать ему обратное, но тут, видя, что хотят послать за лекарем, ибо это случилось неподалеку от деревни, Вуатюр расхохотался во все горло и заявил, что и руки и ноги у него совершенно целы.

Увидев как-то на улице Сен-Тома двух поводырей с медведями в намордниках, он их потихоньку вводит в спальню г-жи де Рамбуйе, где [157] она читала, сидя спиною к ширмам. Животные пытаются взобраться на ширмы; на шум она оборачивается и видит у себя над головою две медвежьи морды. Будь у нее лихорадка, она бы мгновенно прошла, не правда ли? С графом де Гишем он, по совету г-жи де Рамбуйе, поступил и того хуже. Граф как-то ему сказал, что де ходят слухи, будто он, Вуатюр, женат, и спросил его, так ли это. И вот под этим предлогом Вуатюр однажды разбудил его в два часа пополуночи, заявив, что пришел по неотложному делу. «Ну, что такое случилось?» — спрашивает Граф, протирая глаза. «Сударь, — отвечает Вуатюр вполне серьезно, — намедни вы оказали мне честь, осведомившись, женат ли я; так я пришел сказать, что я в самом деле женат». — «Тьфу, пропасть! — восклицает Граф, — как дурно с вашей стороны, что вы помешали мне спать!». — «Сударь, — ответил Вуатюр, — я был бы просто неблагодарным, если бы позволил себе долее быть женатым, не сообщив вам об этом, особенно после того, как вы столь любезно осведомились у меня о моих семейных делах».

Г-жа де Рамбуйе как-то ловко провела и его самого. Вуатюр написал сонет, который казался ему недурным; он передал его г-же де Рамбуйе, та велела отпечатать этот сонет с сохранением всех особенностей вензеля автора и прочего, а затем искусно вплела его в сборник стихов, вышедший уже сравнительно давно. Вуатюр находит эту книгу, которую нарочно оставили раскрытой на должной странице, несколько раз перечитывает сонет, затем вполголоса читает свой собственный, дабы проверить, нет ли между обоими какой-нибудь разницы; в конце концов это его так запутало, что ему стало казаться, будто он когда-то этот сонет читал и что он вовсе не сочинял его, а только припомнил; наконец, вдоволь насмеявшись, его вывели из заблуждения.

Маркиз де Пизани и Вуатюр держались всегда вместе: они очень любили друг друга, отличаясь одними и теми же склонностями. Желая сказать: «Что до нас, мы этого не делаем»,— они говорили: «У нас в полку это не принято». Они вечно над кем-нибудь подшучивали, и во дворце Рамбуйе всегда было шумно и весело. Часто они придумывали какие-нибудь дурачества, чтобы всех насмешить. Однажды после обеда у Вуатюра начался приступ колик, коим он был подвержен; он поднимается в комнату старой компаньонки Маркизы, ибо ежедневно обедал во дворце Рамбуйе (хотя в иной год у него приходилось на стол восемнадцать тысяч ливров: он получал хорошее содержание по должности старшего чиновника Финансового ведомства, пока г-н д'Аво занимал пост Суперинтенданта; помимо того, он занимал еще три небольшие должности: у Месье он докладывал о приезде послов, у Мадам был штатным дворянином свиты и дворецким, а принц де Конде нередко определял его на три месяца дворецким к королю. Ему дорого обходилась игра в карты). В этой комнате он пробыл довольно долго, но колики все не проходили; компаньонка, дабы он мог добраться до дому, — а жил он напротив,— дает ему свой подбитый мехом шлафрок. В то время как он в таком виде проходит через залу, [158] довольно обширную, туда случайно входит г-жа де Рамбуйе и не может издали понять, что это такое — мужчина в женском шлафроке, окруженный женской прислугой, весь обвязанный полотенцами, бледный, но который при этом не может не смеяться, видя ее изумленное лицо; появляется м-ль де Рамбуйе и, полагая, что Вуатюр придумал весь этот маскарад, чтобы посмеяться, кричит ему: «Вуатюр, что вы такое придумали? Это вовсе не забавно и совсем не смешно, мне, право, жаль вас».

Вернемся к проделкам маркиза де Пизани и Вуатюра. Мне рассказывали,— но я не поручусь, что это правда,— будто однажды, в то время как они вместе с г-ном Арно развлекались на прогулке тем, что старались угадать по внешнему виду человека его занятие, проезжает карета, в которой сидит какой-то мужчина, одетый в платье из черной тафты и в зеленых чулках. Вуатюр говорит и готов в том побиться об заклад, что это советник Палаты косвенных сборов; с ним идут на спор, но с условием, что он сам спросит этого человека. Вуатюр слезает с коня и подходит к сидящему в карете с вопросом и в оправдание говорит, что поспорил. «Спорьте и дальше, — отвечает ему тот холодно, — что вы дурак, и вы никогда не проиграете».

В то время как г-н д'Аво был в Мюнстере, маркизе де Сабле, не помню уж по какому случаю, понадобилось ему написать; она говорит Костару: «Составьте-ка мне письмо». Он составил; она нашла его столь напыщенным, что написала другое и отправила его. Г-н д'Аво написал в Париж, что получил от Маркизы чудеснейшее письмо; Костар, попав впросак, решает, что речь идет о его письме, и, бесстыдно хвастаясь, показывает всем копию. Вуатюр читает ее и не находит в ней ничего чудесного; он говорит об этом Маркизе, и та открывает ему правду. Он снимает копию с ее письма и таким образом утирает нос Костару, хотя и добродушно.

Вуатюр преспокойно ездил к ле Эрти, сидевшему в доме для умалишенных, и беседовал с ним. Этот сумасшедший величал себя «Главным прево божественного правосудия в аду».

А вот еще одна забавная история. На улице Сент-Оноре, неподалеку от больницы «Трехсот слепых», жил один человек, к которому Вуатюр повадился ходить в отхожее место; оно так пришлось ему по вкусу, что он способен был дать крюк в целых четыре улицы, лишь бы зайти туда оправиться, хоть с человеком этим был почти незнаком, и делал это бесцеремонно, даже не испрашивая его разрешения. Хозяину это надоело, и он навесил на дверь нужника большой замок, а потом и засов, который отпирался только ключом. Вуатюр все же умудрялся туда попадать; дело дошло до ссоры, и Вуатюр стал ходить оправляться в другое место.

Кстати о ссорах: самая большая размолвка у м-ль Поле произошла именно с Вуатюром.

Когда он находился в Испании, м-ль Поле, чтобы его развлечь, посылала ему без особого разбора все, что она могла достать. Выкупать такую [159] громадную посылку всякий раз обходилось ему недешево. Это начало ему надоедать. Ему было также досадно, что г-н Годо и г-н де Шандевиль, высокий, статный молодой человек, племянник Малерба, а стало быть — стихотворец, за время его, Вуатюра, отсутствия завоевывали большое расположение м-ль Поле, а быть может и м-ль де Рамбуйе. В день своего возвращения из Фландрии он позволил себе по отношению к м-ль Поле дерзкую выходку. Он ей написал, что приезжает тогда-то и будет счастлив видеть ее в тот же день во дворце Рамбуйе. Вечером, провожая м-ль Поле домой, Вуатюр не мог не заговорить с нею о Шандевиле, которого он назвал Адонисом 248, добавив, быть может, к этому кое-что и о Венере. Львица разъярилась, целых два года они не виделись, наконец он снова пришел к ней, но она его так и не простила. Говорят еще, но не знаю, случилось ли это до или после упомянутой ссоры, будто однажды, когда Вуатюр был у м-ль Поле, на него напала сильная хандра из-за того, что к ней пришло много неприятных для него людей; он уселся в уголок и за весь вечер не сказал ни слова; когда же подошло время попрощаться и уйти, он взял ее за подбородок, словно желая приласкать, как маленькую девочку; это привело к большой ссоре между ними. Г-жа де Рамбуйе говорит, что Вуатюр, находясь с м-ль Поле в коротких отношениях, но не переходивших границы пристойности, по возвращении из Фландрии сказал ей нечто такое, что она поняла превратно, а это случалось с нею частенько. Впоследствии, будучи раздражена, она истолковывала все в дурную сторону, и то, что она когда-то находила хорошим, стало ей казаться плохим. Между Вуатюром и ею никогда не было любовных отношений, их связывала лишь нежная дружба, к которой примешивалась небольшая влюбленность. Эта славная девица была неглупа и добросердечна; что до здравого смысла, его у нее не было.

Но пора поговорить о поединках Вуатюра, ибо любовные похождения и поединки идут рука об руку; и, в подражание Ариосто, я воспою l'arme e l'amori 249 Вуатюра.

Не всякий храбрец может насчитать столько поединков, сколько было у нашего героя, ибо он дрался на дуэли по крайней мере четыре раза; днем и ночью, при ярком солнце, при луне и при свете факелов. Первый раз это было в коллеже, с президентом де Амо; во второй раз — с Лакотом из-за игры, (Вуатюр попросил разрешения прочесть молитву и прочел ее.) причем поединок был довольно забавный: Арно, который считал Вуатюра не кем иным, как гладиатором, стал рассказывать ему, как некую небылицу, что ему, Арно, передали, будто Вуатюр дрался с Лакотом; будто он повесил свой парик на дерево — быть может, он был болен? а затем — как прошла сама дуэль, которая не была очень кровавой. И оказалось, что все это правда. Третий поединок произошел в Брюсселе с одним испанцем, при лунном свете; а четвертый и последний — в саду дворца Рамбуйе, при свете факелов, с Шаварошем, [160] домоправителем. Их ссора вспыхнула вследствие того отвращения, которое они питали друг к другу с той поры, как во дворце Рамбуйе появились три весьма кокетливых сестры ... Шаварош, как я уже об этом говорил, был неравнодушен к г-же де Монтозье до ее замужества. Это не способствовало его примирению с Вуатюром; но окончательно их рассорило то, что Вуатюр, который не мог не приволокнуться за любой девушкой, особенно молодой и знатной, стал ухаживать за м-ль де Рамбуйе, как только та вышла из монастыря: то ли Шаварошу она тоже немного нравилась, то ли он был рад насолить Вуатюру. Молодая девушка, в противоположность своей сестре, была с ним не слишком строга и, весьма вероятно, выказывала благосклонность к Вуатюру. Я их нередко заставал за игрой в волан и играл вместе с ними или видел, как они шепчутся друг с другом, и в этом случае им не мешал. Вуатюр, возможно, способствовал тому, что девица эта стала менее благоразумной, нежели была прежде; сам он сделался совершенно несносен. Г-жа де Сент-Этьен говорит, будто под конец все от него устали, и если бы не то, что в доме к нему давно привыкли, и не пользуйся он расположением г-жи де Рамбуйе, к которой он относился с приязнью, его давно бы выставили за дверь. Монтозье никогда не испытывал к нему симпатии, так как был убежден, что Вуатюр скорее унизил, нежели возвысил его во мнении г-жи де Монтозье, чьей руки он тогда искал; не раз он говорил, когда Вуатюр старался чем-либо насмешить общество: «Ну что здесь смешного? Вы находите, что это интересно?».

Вуатюр довел Шавароша черт знает до чего, а тот, понимая, что Вуатюр воспользуется его, Шавароша, сдержанностью и захочет выдать ее за трусость, обнажил против него шпагу и ранил его в бедро. На шум вовремя прибежали, ибо рассказывают, будто один из лакеев Вуатюра собирался пырнуть Шавароша сзади. Вуатюр поначалу не хотел признаваться, что Шаварош его ранил; он утверждал, будто его задел шпагой разнимавший их лакей. Однако потом все выяснилось. Шаплен и Конрар высказывались против него; но это и не могло быть иначе, ибо Вуатюр потешался над ними, а также и над Костаром, хотя Костар и воображает, что это не так, но достаточно прочесть для этого их письма.

Г-н и г-жа де Монтозье стали на сторону Шавароша, но более всего изумило Вуатюра то, что Арно больше поддерживал Шавароша, чем его. Г-жа де Рамбуйе была чрезвычайно огорчена всем случившимся. Уже само по себе это было нелепо, потому что случилось с людьми, которым было уже под пятьдесят и которые, тот и другой, молились или должны были молиться, ибо они жили либо на бенефиции, либо на доходы с бенефиций; кроме того, г-жа де Рамбуйе опасалась, как бы не стали распускать глупые слухи насчет ее дочери; впрочем, м-ль де Рамбуйе очень быстро успокоилась. Епископу Грасскому вдруг вздумалось по поводу этого поединка написать злую сатиру, в которой поросенок дерется со [161] щукой. Под «поросенком» подразумевался Шаварош: он столько раз ездил в Иер и обратно, что его прозвали «Монастырским поросенком»; припомнив, что письмо Ла-Карпа к принцу де Конде 250 начинается со слов «Куманек мой щука», Принц прозвал Вуатюра «Куманек мой щука». M-ль Поле, столь же быстрая, как и Прелат, прочла эту сатиру, как нечто развлекательное, г-же де Рамбуйе. Я при этом присутствовал; Маркизе это было смертельно скучно, но она и виду не показала. Впоследствии г-н де Монтозье изъял с помощью Пелиссона то место из «Погребения Вуатюра», где говорится об этом поединке. С той поры Вуатюр стал бывать во дворце Рамбуйе гораздо реже.

После этого безрассудного поступка Вуатюр жил недолго; карточная игра способствовала развитию у него подагры; должно быть, этому со действовали и женщины. Он умер, проболев четыре или пять дней, из-за того, что невзирая на свою подагру принял слабительное.

Кстати о картах. Дав обет больше не играть, он отправился однажды к Коадъютору, дабы тот освободил его от этого обещания; там он застал Легa, который сказал ему: «Да плюньте вы на это, давайте сыграем!». В самом деле, он уговорил Вуатюра сесть за карты и выиграл у него триста пистолей, так и не дав ему поговорить с Коадъютором. Вино не могло быть причиной его подагры, ибо он пил только воду. Г-н де Бассомпьер говорил, будто все, что других подбадривало, Вуатюра валило с ног. Вот куплеты, которые написал некий Бло, дворянин, состоявший на службе Герцога Орлеанского, во время разгульной попойки:

О, чести предков оскорбитель,
Сгинь, Вуатюр, в семье урод!
Тебя достойней твой родитель:
Вино он пьет и продает.
Как ты, жеманник, нам отвратен,
Не любишь баб, вина не пьешь,
Карман твой пуст и род незнатен,
Ползи от нас подальше, вошь...

А еще кто-то написал так:

Ах, Монтрезора я искал,
Но Вуатюр мне подвернулся,
Я золота найти алкал,
Но в нечистоты окунулся.

Как-то Вуатюр зашел в трактир, где кутил Герцог Орлеанский. Бло, решив позабавиться, запустил ему чем-то в голову; произошел переполох, все бросились смеясь к Вуатюру, какой-то ливрейный лакей, по легкомыслию, едва не пронзил Поэта шпагой, когда тот пытался удрать: лакей, надо думать, выпил и решил, что Вуатюр осмелился посягнуть на жизнь Его Королевского Высочества. [162]

Как только Вуатюр заболел, г-жа Сенто, верная г-жа Сенто, побежала к нему. Говорят, будто он не пожелал ее видеть; тем не менее она стала ходить туда каждый день. Она утверждает, что это не так и что она улаживала с ним кое-какие денежные расчеты. Ее старались утешить, а она твердила: «Вот последний удар Судьбы».

К нему ходила еще и другая женщина, с которой он находился в предосудительной связи. Это была дочь газетчика Ренодо, которую Вуатюр поссорил с мужем; совсем незадолго до своей болезни он совершил с нею прогулку. Красотою она не отличалась, но он хотел всем внушить, будто у нее замечательный ум. Уверяют, что и ее тоже он не пожелал видеть. М-ль Поле рассказывала, будто он умер, как султан, среди своих жен. Я уже упоминал, что она заказала по нему заупокойные мессы, но простить его так и не простила. Я видел, как она возмущена была тем, что г-жа де Рамбуйе отзывалась о Вуатюре слишком хорошо. «Я-то думала, — говорила она, — что надобно молить бога за упокой его души, но вижу теперь, что его остается только причислить к лику святых».

Саразен написал «Погребение Вуатюра», где, правда, немало длиннот; однако это лучшее из всего, что он создал. Он обокрал самого Вуатюра, позаимствовав из его «Послания к г-ну де Колиньи» всех этих разнообразных Амуров. Тут достаточно видна злонамеренность автора, который не может скрыть своей зависти; так, подмечая ошибку Вуатюра, он в одной из глав говорит: «Когда Веттурий 251 пояснял новобрачным, что произошло между ними...». Правда, в этом «Послании к г-ну де Колиньи» нет большого искусства, ибо Вуатюр рассказывает этому сеньору, причем безо всяких обиняков, нечто такое, что тот знает лучше него. Саразен выставляет Вуатюра превздорным человеком. Г-жа де Рамбуйе никак не решалась прочесть это сочинение; наконец г-жа Сенто упросила ее. Она полагала, бедная безумица, что это послужит на пользу ей и Вуатюру.

Граф де Ториньи, сын весьма ловкого человека, г-на де Матиньона, прочитав «Погребение Вуатюра» с начала до конца, сказал: «Уверяю вас, это очень мило; Вуатюру перед смертью никогда ничего лучшего и в голову не приходило». Но самое удивительное то, что племянник Вуатюра Мартен 252, сочинив большое предисловие, нечто вроде апологии своему дяде, оказался столь наивным, что предложил поместить «Погребение» в конце собрания сочинений Вуатюра. От издателя он за это ничего не получил, но сестры Вуатюра потребовали себе двести ливров. Кое-кто сомневался в успехе этого издания, потому что в нем есть немало непонятных мест: я, работающий над ним со дня смерти Вуатюра, и то еще не могу выяснить весьма многого. Мартен поступил глупо, вымарав в рукописи отдельные имена и заменив их звездочками, вместо того чтобы их сохранить и когда-нибудь обнародовать; тем не менее было распродано весьма значительное количество книг. Со временем, если [163] я смогу это сделать, не слишком задевая кое-кого, я добьюсь нового издания с должными примечаниями и помещу в конце такие его сочинения, которые мне удалось разыскать у тех, кто бывал во дворце Рамбуйе. Г-н Сервьен публично сетовал на то, что в письмах к г-ну д'Аво в двух случаях оставлено его имя; достаточно, мол, было упомянуть его единожды, чтобы догадаться, что далее речь идет именно о нем. Удивляюсь, что г-н Шаплен и г-н Конрар, которые испещрили «звездочками» сию бедную книгу, не обратили на это внимание, — они-то, которые ухитрились вымарать имя г-на де Вожлa даже там, где он удостоен весьма тонкой похвалы, ибо Вуатюр говорит, что, желая сойти за савояра, он изо всех сил пытается говорить так, как говорит г-н де Вожлa.

Королева Английская рассказывала г-же де Монтозье, что, собираясь послать герцогине Савойской томик Вуатюра, она хотела вырезать оттуда некое письмо к г-ну де Шавиньи, где Вуатюр говорит, что предпочел бы три часа кряду беседовать с герцогиней Савойской, нежели выполнить его просьбу. Хотя там и стоит звездочка, смысл совершенно ясен; но Королеве сообщили, что Герцогиня это уже читала.

Г-н де Блеранкур сказал г-же де Рамбуйе, что, поскольку об этой книге все без конца говорят, он ее прочитал и находит, что Вуатюру нельзя отказать в остроумии. «Но, сударь, — ответила ему г-жа де Рамбуйе, — неужто вы полагаете, что его всюду принимали благодаря его происхождению или стройному стану?».

В последнее лето перед смертью Вуатюр совершил прогулку в Сен-Клу с покойной г-жой де л'Эдигьер и другими дамами. Ночь их застала в Булонском лесу; факелов у них не было. И вот дамы пускаются в рассказы о привидениях. В это время Вуатюр высовывается из кареты, чтобы посмотреть, следует ли за ними верховой конюший, ибо сумерки еще не окончательно сгустились. «О, воистину, — говорит он, — если вам угодно увидеть привидения, вон они, целых восемь!». Все смотрят, — и в самом деле появляются восемь черных фигур, идущих гуськом друг за другом. Чем быстрее ехала карета, тем быстрее бежали и призраки. Конюший так и не решился приблизиться к ним, и они следовали за каретой до самого Парижа. Г-жа де л'Эдигьер рассказывает о страхе, которого они натерпелись, Коадъютору, будущему кардиналу де Рецу. «Через неделю, — отвечает он, — я узнаю, в чем дело». Выяснилось, что то были Босоногие Августинцы 253, которые совершали омовение в Сен-Клу и, опасаясь, как бы городские ворота не оказались заперты, решили не отставать от кареты и следовать за нею вплотную.

У Вуатюра есть побочная дочь, монахиня, ей мы обязаны его портретом. Дабы поставить портрет у себя в келье, она велела изобразить отца в одеждах Людовика Святого, ибо его длинные прямые волосы весьма напоминали волосы этого короля; к тому же этого государя изображают обычно с несколько глуповатым выражением лица, которое Вуатюр пытается придать себе в «Письме к Незнакомке». [164]

Однажды вечером г-н Арно привел во дворец Рамбуйе маленького Боссюе из Дижона (ныне это — аббат Боссюе, славящийся своим ораторским искусством), дабы поразвлечь Маркизу его проповедями (проповедовать Боссюе начал с двенадцати лет). Вуатюр сказал: «Никогда не видел, чтобы проповедовали так рано и так поздно».

Во время осады Парижа Саразен написал в стихах письмо к г-ну Арно, не обращаясь к нему но имени и называя его mareschal, ибо Арно был в ту пору mareschal-de-camp 254. Это слово попало в обиход, и, поелику в то время печатали решительно все, письмо было опубликовано под заглавием: «Тень Вуатюра — маршалу де Граммону». Г-жа де Сенто после этого вбила себе в голову, что Вуатюр не умер (это только доказывает, что она не присутствовала при его смерти), приводя в качестве довода, что только Вуатюр мог так написать.

Шаплен

Шаплен — сын парижского нотариуса; он был гувернером-наставником сыновей г-на де Ла-Трусса, Великого прево. Бутар говорит, будто для пущей важности Шаплен носил шпагу — и даже перестав быть наставником детей прево, по-прежнему не расставался с нею. Родителе Шаплена, не зная, как заставить сына снять шпагу, попросили Бутара с ним поговорить, но тот вместо уговоров пошел на хитрость: он выдумал, будто кто-то, якобы вызванный на дуэль, просит Шаплена быть его секундантом, и наш Шаплен тотчас же повесил шпагу на гвоздь.

Он стал бывать во дворце Рамбуйе в пору начала осады Ларошели Г-жа Рамбуйе говорила мне, что одевался он так, как одевались лет десять тому назад: носил атласный кафтан сизо-голубиного цвета, подбитый зеленым плюшем и отороченный узкою басонною тесьмою, сизо-голубой или зеленой в крапинку. На нем всегда были нелепейшие сапоги с нелепейшими отворотами, вместо кружева он носил тюль. Впоследствии, даже в черном платье, он выглядел также дурно: мне думается, что у него сроду не было ничего нового. Маркиз де Пизани не помню уж в каких стихах — сейчас они утеряны — говорил:

Я в вожеласовых чулках
И в башмаках Шаплена.

Хотя парик и шляпа у него были старые-престарые, дома он носил еще более засаленный парик и еще более затасканную шляпу. После смерти его матери я видел на нем траурную повязку, до того выцветшую, что она превратилась в желтую. Помнится, он носил куртку из черной тафты в крапинку; не иначе как она была сшита из старой юбки его сестры, у которой он живет. В комнате у него можно помереть с холоду, камин он почти не топит. [165]

Покойный Люилье говорил про Шаплена, что он одевается, как сводник, а Ламотт-ле-Вайер — что он похож на уличного зубодера: дурен лицом, мал ростом и притом всегда плюется. Не понимаю, как у этого краснобая, вечно толкующего о правде, рубящего с плеча, — словом, г-на де Монтозье, — никогда не хватало мужества упрекнуть Шаплена в скаредности. Не раз во дворце Рамбуйе я видел у него такие грязные носовые платки, что от них просто тошнило. Никогда я так в душе не смеялся, как в ту пору, когда он на моих глазах ухаживал за Пеллокен, красивой девушкой, компаньонкой г-жи де Монтозье, которая явно подтрунивала над ним, ибо плащ его протерся до того, что за сто шагов можно было разглядеть отдельные нитки; на беду свою Шаплен стоял у окна, куда падал солнечный луч, и девица Пеллокен могла заметить нитки толщиной в палец.

У Шаплена на уме вечно была только поэзия, хотя он вовсе и не рожден для нее; правда, он не более рожден и для прозы, и во всем, что он пишет, чувствуются какая-то сухость и многословие. Тем не менее после многих переделок он создал два или три вполне сносных стихотворных произведения: «Поэму о Львице», большую часть «Зирфеи» и — самое главное — «Оду кардиналу Ришелье» 255, которую мне следовало бы упомянуть первой. Г-да Арно (ибо он усердно обхаживал всех, даже Доктора, который в ту пору был в коллеже) и еще кое-кто из друзей Шаплена заставили его внести в эту оду столько исправлений, что она в конце концов приобрела тот вид, какой имеет сейчас; бесспорно, это одно из самых прекрасных произведений на нашем языке. Я нахожу в ней, однако, слишком много рассудочного, слишком много ума, ежели так можно выразиться: ей недостает поэтического пыла, к тому же ока, пожалуй, длинновата.

К этому времени Шаплен уже написал какую-то часть своей «Девственницы» 256. Г-н д'Андийи, заметив благоприятное впечатление, которое произвела эта ода, решил воспользоваться случаем и сделать что-нибудь для ее автора. Однажды вечером он попросил у Шаплена уже законченные первые две книги «Девственницы»; тот подумал, что они нужны лишь для того, чтобы почитать их на досуге, и дал. Но д'Андийи взял их не только для чтения, ибо через свою сестру, м-ль ле-Местр, он дал понять г-же де Лонгвиль, а затем и ее супругу, какая это будет честь для их дома, ежели Шаплен закончит эту поэму. А надобно сказать, что м-ль ле-Местр до такой степени снискала себе доброе расположение обоих супругов, что, когда г-же де Лонгвиль пришлось поехать в Лион, где граф Суассонский был столь же серьезно болен, как и покойный Король, она препоручила дочь, единственное свое дитя, заботам м-ль ле-Местр, удалившейся к тому времени с сестрою в Пор-Руаяль, где впоследствии она постриглась и умерла монахиней. По возвращении из Лиона г-жа де Лонгвиль спешит увидеть дочь: м-ль ле-Местр хочет возвратить ее матери. «Не надо, — говорит та, — у меня еще некому за ней [166] присматривать; милости прошу, приезжайте погостить ко мне на некоторое время». M-ль ле-Местр пробыла с нею целый год.

Вернемся, однако, к г-ну Шаплену. Г-н де Лонгвиль, познакомившись с первыми двумя книгами поэмы, пришел в восторг и сказал г-ну д'Андийи, что сгорает от желания предоставить г-ну Шаплену некую почетную должность. Это передают Поэту, который говорит, что был назначен Двором на должность секретаря посольства (Звание секретаря посольства здесь ошибочно: это секретарь посланника. По существу, только в Венеции имеются секретари посольства: для сношений о посланником эта Республика назначает знатного венецианца. Такое должностное лицо имеется для каждого государства.) графа де Ноая в Риме, но через некоторое время этот г-н де Ноай грубо обошелся с ним; Шаплен покинул его, граф едва не сошел с ума от ярости и лез из кожи вон, чтобы заполучить его обратно; но Буаробер замолвил за Поэта словечко кардиналу Ришелье, который считал себя в долгу перед Шапленом, после того как получил от него оду. Г-н де Лонгвиль узнает обо всем этом и поручает г-ну ле-Местру, адвокату, привести к нему г-на Шаплена. Побеседовав с Поэтом, г-н де Лонгвиль входит к себе в кабинет вместе с г-ном ле-Местром, достает из шкатулки пергамент, спрашивает у Шаплена имя, данное ему при крещении, и вписывает его в дарственную грамоту. На обратном пути, в карете, г-н ле-Местр говорит Шаплену: «Вот грамота, где даются указания в связи с вашим намерением касательно графа Дюнуа». Г-н Шаплен берет пергамент и, приехав домой. обнаруживает, что это грамота о пожаловании ему двух тысяч ливров пенсии, поступающей со всех имений г-на де Лонгвиля, причем пенсия эта ни к чему Шаплена не обязывает. В доме (г-на де Лонгвиля) пошли разные толки, и секретарь Герцога говорил: «Грамоту я заготовил, но имя там не проставлено. Для кого бы это?».

В то же время Буаробер пожелал устроить Шаплену пенсию в шестьсот ливров из средств Казны. Шаплен, получивший уже три тысячи ливров пенсии — в том числе тысячу ливров от Кардинала, но эта пенсия не была пожизненной, — упросил Буаробера, по его словам (но я в этом сомневаюсь, ибо он был страшно скуп), отдать ее Кольте; тот так в сделал.

Благодаря г-дам Арно Шаплен вскоре стал запросто бывать во дворце Рамбуйе, куда они его ввели. Он сочинил «Императорский венец» 257, который стал одним из лучших цветков в «Гирлянде Жюли»; затем он написал «Поэму о Львице», которая в сущности не более чем вымысел; он послал ее м-ль Поле с лакеем г-на Годо. Все решили, что стансы эти послал Шаплен, но были уверены, что сочинил их г-н Годо, ибо между ним и м-ль Поле была тесная дружба. Годо был в ту пору в Дрё; ему пишут со всех сторон об его поэме, он отрицает, что написал ее. Вскоре, будучи в Мезьере, м-ль Поле встречает его и говорит ему в упор: «Сейчас же признавайтесь, дружочек, что стихи о “Львице” написали вы». [167] Но это ни к чему не привело. Много времени спустя Шаплену как-то случилось беседовать с м-ль де Рамбуйе; разговор коснулся поэмы, и она, полагая, что говорит о чем-то весьма маловероятном, сказала: «Эти стихи либо г-на Годо, либо ваши?». — «Ну да, — ответил он, — их написал я — и никогда этого не отрицал». М-ль Рамбуйе остолбенела от изумления. «Берегитесь, — сказал он, — я вас еще как-нибудь проведу». И в самом деле, он не преминул это сделать, ибо вскоре написал поэму «Орел Империи — герцогине Жюли» 258. Поэма эта была отправлена м-ль де Ла-Бросс, одной из дочерей принцессы де Конде, и была написана рукой Шаплена, но печатными буквами. Г-н Годо резко заявил, что они ничего не стоят, и был ближе к истине, чем думал сам. Поэму показали Шаплену, который, желая всех разыграть, взял ее в руки и спросил: «Так, значит, это напечатано?». Ему задают вопрос, какую из двух поэм — эту или «Императорский венец», написанный приблизительно на ту же тему, — он предпочел бы сочинить. Шаплен уклоняется от ответа, но маркиз де Рамбуйе решает за него и говорит: «Он предпочел бы быть автором оды». Услышав это, г-н Годо меняет свое мнение о поэме.

Сперва опасались, как бы снова не начались насмешки насчет влюбленности короля Швеции, о которой все говорили, ибо когда м-ль де Рамбуйе проявила почтительное внимание к Королю, ее стали донимать, что она де в него влюблена; Вуатюр послал ей от имени сего Короля письмо с его портретом, нарядив при этом посланцев на шведский манер.

Вот почему, когда однажды во дворце Конде м-ль де Рамбуйе появилась с бриллиантовой брошью в виде банта, подаренной г-ну де Рамбуйе королем Испании, графине де Шатору, о которой речь пойдет в другом месте, сбитой с толку этими сплетнями, послышалось «Шведский король» вместо «Испанский», и она разболтала о том повсюду. Эти слухи и навели Вуатюра на мысль послать упомянутый портрет и письмо. Позднее, уже после смерти этого государя, г-н д'Андийи и г-н Годо стали выказывать внимание м-ль де Рамбуйе. В конце концов, поскольку никто не знал, что об этом думать, и не мог угадать, кто же написал «Орел Империи — герцогине Жюли», вспомнили, что Шаплен похвалялся провести всех еще раз, и послали к нему Шавароша, дабы спросить у Поэта, не он ли написал «Орла Империи», так же как и «Поэму о Львице», И он сразу же признался в этом столь же простодушно, как и прежде.

Через несколько лет г-жа де Рамбуйе отомстила ему за это. Г-н де Сен-Никола, ныне г-н д'Анже, послал Шаплену альбом гравюр на меди, известных под названием «Шутки Караччо»: это фронтоны генуэзских дворцов. Шаплен дает посмотреть альбом г-же де Рамбуйе. В то же время г-н де Бриенн, не зная, что маркиза уже получила альбом, посылает ей еще один экземпляр, но довольно потрепанный и кое-где порванный. Г-н Конрар пришел к г-же де Рамбуйе, когда у нее были оба альбома. «Прошу вас, — говорит она, — поскольку они переплетены одинаково, передайте от меня альбом господина де Бриенна господину [168] Шаплену, и посмотрим, что он скажет». Конрар относит альбом Шаплену. Тот, пожав плечами, говорит: «Признаться, это меня удивляет: где же теперь искать аккуратных людей, коли г-жа де Рамбуйе стала такой небрежной? Возвращать такую ценную книгу в подобном виде!». Дав ему излить все свое негодование, Конрар рассмеялся и признался в проделке маркизы.

Однажды Шаплен, посылая мне испанскую книгу, просил в письме, чтобы я обращался с нею как можно бережнее, мне де известна его аккуратность в отношении книг. Я снимаю бумагу, в которую была обернута книга, и вижу, что половина переплета изъедена мышами. «Воистину, — говорю я, — о такой бережливости я еще ни разу не слышал».

Когда г-н де Лонгвиль был отряжен для поездки в Мюнстер 259, г-н де Лионн способствовал назначению Шаплена секретарем при полномочных представителях; это был уже четвертый человек по счету, и Лионн вот-вот должен был получить эту должность, когда кардинал Ришелье назначил для поездки туда кардинала Мазарини. Это лишало двенадцати тысяч экю некоего Буланже, секретаря г-на де Лонгвиля. Шаплен отправился к г-ну де Лонгвилю и объяснил ему, что при этом назначении он не сможет закончить «Девственницу». «Вы справитесь и с тем и с другим», — ответил ему Герцог. «Но, сударь, ежели мне это удастся, а я постараюсь, чтобы это удалось, ручаетесь ли вы, что Двор не возложит на меня еще другие обязанности, которые никак не согласуются с интересующей вас поэмой?». — «Ладно, — сказал г-н де Лонгвиль, — сделайте так, чтобы вашу должность получил Буланже». Лионн это устроил.

Впоследствии тот же самый Лионн рассказал Мазарини так много хорошего о Шаплене (заставив Поэта написать в честь Кардинала оду в шестьсот стихов) 260, что тот пожелал его видеть и на прощание сказал: «Господин де Лионн передаст вам, что я для вас сделал; это так мало, что мне даже стыдно». Речь шла о пятистах ливрах пенсии с бенефиций. За то, чтобы эта пенсия выплачивалась с какой-то бенефиции через Римский отдел поощрения сочинителям, пришлось бы уплатить три тысячи ливров; на кардинала Мазарини в этом случае надежды было мало. Он предпочитал выжидать появления какой-либо иной бенефиции, чтобы назначить с нее пенсию Шаплену. Поскольку кардинал Памфилио снял сан и женился, аббатство Корби перешло в распоряжение Мазарини; папское бреве было выдано на имя Короля, а пенсия Шаплену стала выплачиваться из доходов аббатства, причем Поэт получил ее безвозмездно. Мазарини выплачивал первый год эту пенсию из личных средств, в последующие четыре года смуты 261 он велел Шаплену обложить налогом фермеров. Те показали себя лишь честными исполнителями. Война обесценила эту бенефицию. Когда кардинал Мазарини вернулся к власти, Шаплен отправился к Кольберу 262 и попросил его узнать, намеревается ли [169] Кардинал платить ему пенсию; если же он не намерен, то он, Шаплен, об этом и заикаться не будет. С той поры брат Кольбера ежегодно приносит Поэту его пенсию.

Буаробер рассказывает, будто однажды, когда он отдавал Шаплену деньги, тот вернул ему лишнее су. Сделано это было с расчетом: Шаплену хотелось уладить вопрос о доходах с какой-то бенефиции. Буаробер говорит, что Шаплен при этом позабыл, чем он ему обязан.

Герцог Энгиенский знал наизусть всю оду, написанную ему Шапленом, и еще до того, как она была опубликована, носил ее в особом кармашке. Перед тем он прослушал все песни «Девственницы» и сказал: «Надобно писать стихи так, как это делает господин Шаплен или же шевалье де Ривьер». Последний сочинял их, словно шутя и играя; тем не менее Шаплена он ничем не отблагодарил.

Ода принцу Конти, которую он сочинил, по его словам, не из какой-либо корысти, а потому, что был глубоко убежден в достоинствах Принца (то ли он лгал, то ли попросту не разбирался в людях), точно так же ничего ему не принесла. И не потому, что этот бедный «князек» не подарил ему десяти бенефиций, но потому, что ни одна из них не принесла ему дохода. Со дня осады Парижа все так и осталось на мертвой точке.

Г-н Шаплен — один из наиболее оборотистых людей в нашем государстве. У него всегда множество деловых встреч. Так, он будет гоняться за пустячной бенефицией в сто франков. Бенефиций у него несколько. По-видимому, помимо получаемых пенсий, у него и еще водятся деньги; из «Писем» Бальзака явствует, что Шаплен сообщил ему о потере восьмисот экю на «сточенных» пистолях; и мне доподлинно известно, ибо я видел контракт, что г-жа де Рамбуйе должна ему нынче более тысячи шестисот ливров ренты. Смотрите, каким богатством обладает такой вот человек! Тем не менее, как бы он подчас ни хворал, у него не только нет кареты, но он никогда не мог решиться на покупку портшеза, и говорят, будто он ни разу не сделал и пустячного свадебного подарка детям своей сестры.

Постоянный посетитель «Суббот» у м-ль де Скюдери, он небрежен с теми, кто не занимается всяческими происками, а также с теми, кого не боится. Г-жа де Рамбуйе видит его не часто, так же как и г-на Конpapa, если только нет в Париже г-на де Монтозье. Шаплен и Конрар превратили этого маркиза в истого стихотворца. Зато м-ль де Рамбуйе их недолюбливает, а матушка ее ничуть не обманывается на их счет. Однажды Шаплен рассказывал о некоей женщине из предместья Сен-Дени, которая, придя в ярость, отрубила голову своему сыну, а потом стала показывать ее своим соседкам, как если бы совершила какой-то высокий подвиг; и, не довольствуясь тем, что наговорил по этому поводу уйму бесполезных слов, Шаплен еще стал перечислять чуть ли не все примеры из классической древности и долго распространялся [170] о Медее; а затем, желая подытожить все сказанное, добавил: «Но эта-то убивает собственного ребенка». — «А между тем, — заключила м-ль де Рамбуйе, — Язона 263 у нее никто не похищал». Сказано это было так неожиданно, что Шаплен растерялся. Никто еще, кажется, не страдал такой многоречивостью, как он. Д'Абланкур терпеть его не может и говорит, что он брызжет слюной, как старая шлюха. Вуатюр, отлично знавший Шаплена, называет его в одном из писем «Мастером оправдывать ошибки»; в любом деле он ведет себя как проныра и постоянно повторяет: «Этим пренебрегать нельзя».

Пора, однако, вернуться к «Девственнице». Я не стану забавы ради подвергать эту книгу критике. Я нахожу, что приняли ее прекрасно, и Ла-Менардьер в этом случае оказал Шаплену самую большую услугу, на какую только был способен; что до меня, то я прихожу в ужас, когда огромная гора рождает жалкую мышь. Берите себе после этого итальянцев в учителя! Учитесь у этих господ! Патрю совершенно прав, когда говорит, что Шаплен мудр на итальянский манер, т. е. что всю его мудрость составляют лишь спесь и флегма. Он довольно хорошо знает наш язык, иными словами — хорошо излагает мысль на нашем языке; но во всем остальном он крайне поверхностен; тем не менее г-н де Лонгвиль, у которого он предварительно выманил сорок шесть тысяч ливров, увеличил ему пенсию на тысячу франков. На этот раз Марциал несомненно покривил душою:

Sint Mecenates, non deerunt, Flacce, Marones 264.

Успешной распродаже книги способствовало любопытство. Благодаря широкой известности автора за ней охотились очень многие; но эта вспышка быстро угасла, и я не знаю, надеется ли автор на некоторое увеличение своих пенсионных доходов и думает ли он закончить поэму, ибо из своего столетия он воззвал к потомкам; только я сильно сомневаюсь, что им прожужжат уши про это сочинение.

После успеха своей первой оды он решил, что советчики ему больше не нужны: он вернулся к присущей ему сухости; что же касается денежной стороны дела, увы! — стоило ли тридцать лет вынашивать замысел, чтобы в итоге написать рифмованную историю, и только! Ведь все искусство этого человека заключается в подражании газетным писакам. Поскольку его книга стоила дорого (ее продавали по пятнадцати ливров за издание в малом формате и по двадцать пять ливров — за издание в большом, ибо авторы с некоторых пор очень любят большой формат), ему пришла в голову прекрасная мысль: своих добрых знакомых он объединял по двое, чтобы подарить им один экземпляр вместо двух; так, он объединил г-жу д'Авогур и м-ль де Вертю, ее золовку, которые, хотя и оказались в ту пору вместе в Париже, обычно живут весьма далеко друг от друга: первая — в Бретани, вторая — в столице. Г-на Патрю он объединил со [171] мною, а живем мы на расстоянии целого лье друг от друга; г-н Пелиссон был объединен с одним из его друзей — Ла-Бастидом, секретарем г-на де Бордо, посла в Англии. Некоторым он даже подарил книгу с условием, чтобы они дали прочесть ее такому-то и такому-то, но тем, кого Шаплен боялся, как чумы, например Скаррону, Буало, Фюртьеру и другим, он дал по экземпляру. Вот уж поистине скопидомство в сочетании с уморительным тщеславием. Шаплен сказал, что ему обошлись в четыре тысячи ливров гравюры, которые, к слову сказать, ничего не стоят; тем не менее не подлежит сомнению, что, помимо ста экземпляров, полученных им от Курбе (из коих многие, изданные большим форматом и переплетенные, обходятся в десять экю и даже больше), а также тех пятидесяти, которые пришлось ему дать сверх того и за которые он заплатил, — несомненно, что издатель вручил Шаплену две тысячи ливров, а затем тысячу ливров; чтобы помешать распродаже голландского издания, пришлось выпустить во Франции издание малого формата; ибо в договоре упомянуто две тысячи ливров за первое издание и тысяча ливров за второе.

Замечания сьера дю Риважа (Под этим именем был известен Ла-Менардьер.) весьма разгневали всех приверженцев Шаплена, и г-н Монтозье, говоря о Ла-Менардьере, скрывавшемся под этим именем, долго их поносил, после чего сказал, что автор их заслуживает палок; и еще он хотел, чтобы публично осмеяли Линьера. (Линьера-Пейо.) Это человек со странностями, но весьма неглупый, который, разозлившись — не знаю уж по какой причине — на Шаплена, написал несколько посланий и эпиграмм против него и до и после опубликования «Девственницы». Известна забавная эпиграмма, которую, как говорят, ему подправили; вот она:

«Шаплен, божественный пиит,
Нас “Девственницей” одарит», —
Сулят приверженцы Шаплена.
Лет двадцать, — право, я не лгу, —
Прочесть мечтаем труд нетленный.
Прочтем, и точка. Ни гу-гу.

Этим он хотел сказать, что многие были разочарованы еще до того, как поэма была напечатана: Шаплен читал из нее отрывки повсюду. (Он читал только первые четыре книги.) Говорят, что господа из Пор-Руаяля были единственными, которых он познакомил со своим сочинением; но то ли Шаплен не поверил им, то ли они мало что в этом понимают. Он показывал ее и Менажу, ибо боится его как огня, постоянно бывает у него в Академии 265, точно так же как исправно посещает младшего Буало. [172]

Возвращаясь к Ла-Менардьеру, следует сказать, что он человек взбалмошный, но отнюдь не невежда; однако это один из самых скверных поэтов, которых я когда-либо встречал. В своей книге стихов он вздумал писать курсивом то тут, то там отдельные слова. Никто не мог понять, почему он это делает. В одном из стихотворений он таким вот образом выделил слово «любовь». Я попросил у него объяснения. «Кое-кто из моих друзей, — ответил он, — посоветовали мне отмечать то, что я считаю самых сильным в своих стихах». Сент-Аман, которому я это рассказал, заметил: «Я думаю, что он таким образом хотел отметить самое слабое место». Ла-Менардьер сетовал на Шаплена, что тот, по его словам, не отдает ему визитов. Оказалось, что поводов у него для этого мало; а тем временем его глупые сетования и другие нелепости убедили всех, что он и дю Риваж — одно лицо. Ла-Менардьер невероятно тщеславен: он опубликовал в «Газетт», что с ним ведутся переговоры о назначении его на должность королевского чтеца.

И вот состоялся суд по поводу этих критических заметок дю Риважа. Когда о них зашла речь в Совете, г-н Канцлер, который не жалует Шаплена за то, что тот ничего не написал в его хвалу, заявил: «Эта книга попросту высмеивает “Девственницу”». Однако в Академии Канцлер принес Шаплену извинения за то, что скрепил своей подписью королевскую привилегию на право ее издания, и сказал, что это произошло случайно. В конце концов процесс между двумя издателями закончился их примирением.

Г-н Шаплен похваляется, что знает итальянский язык лучше самих итальянцев. Однако он проиграл спор с Менажем о том, кому из них вынесет лучшее суждение Академия della Crusca 266, которой они оба написали по-итальянски и которая их обоих посрамила. А совсем недавно в отношении итальянского языка произошла еще одна забавная история. Ренси написал мадригал, где хорош разве только конец:

Не снизойдя к моей любви,
К моим страданьям снизойдите.

Этот господин был как нельзя более удовлетворен своим мадригалом, и вся «Суббота» рукоплескала ему. Менаж, который тоже там нередко бывает, вздумал шутки ради написать итальянский мадригал в пасторальной манере, в коем говорилось примерно то же самое. Он дал Ренси эти стихи, сказав, что нашел их у Тассо. После того как Ренси чуть ли не сто раз поклялся, что ни у кого не украл этой мысли, Менаж признался ему в своей проделке; но чтобы лишний раз позабавиться, он отослал и французский и итальянский тексты Шаплену, дабы узнать его мнение. Шаплен, который всегда принимает сторону живых, оказался в большом затруднении. Он высоко чтит память Тассо, но г-н де Ренси здравствует и поныне — и он член «Субботнего кружка». И наш Поэт находит уловку: он заявляет, что — поскольку, мол, пасторальный стиль [173] гораздо ниже галантного — первенство принадлежит мадригалу г-на де Ренси, но при равных условиях стихи Тассо столь же прекрасны. Вот каков человек, считающий себя таким знатоком в итальянском языке! Впоследствии Менаж нашел у Гуарини такие строки:

Se non mirate che v'adoro
Mirate almen ch'io moro!
267

Конрар

Конрар — сын человека из почтенной и зажиточной валансьенской семьи. В Париже у него были довольно состоятельные родственники. Этот человек не хотел давать сыну образования, вот почему Конрар не знает латыни. Сей суровый горожанин не позволял своему сыну носить подвязок и туфель с бантами, волосы он приказывал ему подстригать коротко; а у того всегда были с собою подвязки и банты для туфель, и он то надевал их, то снимал где-нибудь на улице, за углом. Однажды, когда он таким образом принаряжался, его застал за этим занятием отец. Дома разразился большой скандал. Когда отец умер, Конрару захотелось наверстать упущенное время.

Пример его двоюродного брата Годо вызвал у него желание заняться изящной словесностью; но он так и не отважился приступить к латыни; он учился итальянскому и немного испанскому.

Фантазия стать литератором и страсть к книгам овладели им одновременно. Книг он собрал довольно много, но это, я полагаю, единственная библиотека в мире, в которой нет ни одного греческого и даже ни одного латинского автора. Усиленные занятия, постоянный труд и умственное напряжение произвели в голове Конрара сумбур, и, дабы отвлечься, он стал принимать у себя множество разного народа; сие оказалось для него пагубным, ибо по этой причине он так часто прикладывался к рюмке, что его слабый организм оказался гораздо более восприимчив к подагре, чем был до этих возлияний (не говоря о том, что эта болезнь была у него в роду). Он рано стал ею страдать, да и не только этой болезнью, хоть и не терял при этом природного румянца. Так что он один из самых больших страдальцев на свете. Отчасти он страдает из-за своего честолюбия; он все сделал для того, чтобы загубить свою добрую славу поэта, пожелав подражать чужой манере — или, вернее сказать, обезьянничать во всем, что другие создают силою своего таланта. Писал ли кто рондо и загадки — и он их пишет; сочинял ли кто парафразы — и он тотчас берется за это, сочиняя их на свой манер; бурлески и мадригалы, даже сатиры — он пишет все, хотя, казалось бы, для этого прежде всего надобно иметь природный дар. Его призвание — писать письма; с этим он неплохо справляется, да и то в них есть какая-то принужденность; но если требуется нечто возвышенное или галантное, тут [174] у него силенок не хватает. Все в этом убедятся, если он напечатает свои сочинения, ибо он сохраняет копии всего, что пишет. Знаний у него никаких, есть лишь известный навык.

Чувствуя себя не в силах заставить говорить о себе иным способом, он начал ссужать деньги литераторам и стал у них как бы на побегушках. Он даже брался за выполнение разных поручений от людей, пользовавшихся доброй славою в провинции; дошло до того, что ради доброй молвы о себе в Швеции Конрар одолжил шесть тысяч ливров графу Тотту, который оказался во Франции без гроша; случилось это в 62 году; не знаю, получил ли он обратно свои деньги. Менаж был знаком с этим дворянином и занял для него две тысячи экю у аудитора счетной палаты, своего зятя; но когда аудитор, придя к нотариусу, узнал, что деньги предназначены для сего шведа, он забрал свои деньги, заявив, что Менаж сошел с ума. Прознав об этом, Конрар одолжил Графу свои.

Мальвиль говорил, что ему казалось, будто Конрар ходит по улицам и кричит: «А вот прекрасная дружба! Кому мою прекрасную дружбу?». Кстати, Поэт попросил у многих своих друзей эмблемы с изречениями о дружбе и велел написать их красками на веленевой бумаге. Г-жа де Рамбуйе подарила ему эмблему, внутри коей была изображена весталка, поддерживающая огонь в храме богини Весты; надпись гласила: Fovebo 268. Г-жа де Рамбуйе написала девиз по-французски, а г-н де Рамбуйе перевел его на латынь.

Конрар пожелал выступить в Академии виконтессы д'Оши 269 с публичной речью на историческую тему. Д'Абланкур был при этом как бы повивальной бабкой. Попросту говоря, речь эту написал он. Спустя много времени понадобилось написать благодарственное письмо королеве Швеции, приславшей в Академию свой портрет; д'Абланкур такое письмо сочинил. Многие академики, которые наверное восхищались бы этим письмом, ежели бы знали его автора, находили в нем множество недостатков, ибо думали, что его написал Конрар. Мезре говорил Патрю: «Почему его не дали составить вам?». — «Помилуйте, — отвечал Патрю, — разве это не обязанность вашего секретаря?».

Конрар весьма подходит для должности секретаря in ogni modo 270, и, ежели бы ему позволило здоровье, он не преминул бы запастись всем тем, что требуется для члена Академии. Кстати об Академии: он первый внес туда беспорядок и причинил ей немало вреда; поскольку Безон женился на одной из его родственниц, Конрар стакнулся с Шапленом, чтобы провести Безона в ряды академиков; затем в их число был принят и Саломон, коллега Безона по должности товарища прокурора Большого Совета; с тех пор все пошло кувырком. Хитрая политика этих господ состояла в том, что они привлекали в свою компанию знатных людей. Г-н Шаплен, который вырабатывал уставы, если их можно назвать уставами, навел во всем такую стройность, что, хотя люди там собрались и умные, предотвратить полнейший беспорядок в скорости стало [175] невозможно. В дальнейшем, но уже слишком поздно, как мы скажем об этом в другом месте, был выработан гораздо лучший устав.

Возвращаясь к характеру нашего Конрара, следует сказать, что он одновременно и человек пронырливый, и тиран; но этот маленький проныра поддерживает переписку с учеными мужами Голландии и Германии — это он-то, вовсе не знающий латыни; этот маленький проныра взваливает на себя уйму дел; хоть я и верю, что он делает все из добрых чувств, все же отлично знаю, что в этом есть и тщеславие и кумовство. Шаплен и Конрар внушают еще кое-кому почтение, но это ненадолго: и если бы Конрар печатался, подобно Шаплену, то от почтения к ним не осталось бы и следа. Оба они, один за другим, переписывались с Бальзаком. Что до Конрара, то он притязает на роль главного типографского корректора. Он взялся напечатать «Беседы Костара с Вуатюром» 271, в коих латыни не менее французского, и сердился, когда ему советовали избавиться от этой заботы; был даже случай, когда он, стремясь к похвалам и посвящениям, пожелал править корректуру, набранную сплошь по-латыни, обратившись за помощью к своему племяннику, школьнику старших классов.

Что же до тиранического нрава Конрара, никто, после его жены, не знает о нем столько, сколько знаю я. Он всегда любил говорить, что есть множество молодых людей, кои почитают его своим учителем. Ко мне, не очень-то покладистому, он проникся дружбой, и я, со своей стороны, сердечно привязался к нему; но как только Патрю (которого я узнал почти в то же самое время) и я поняли, что мы созданы друг для друга, Конрар возревновал меня, заявив, что другим я наношу более продолжительные визиты, чем ему. Он заядлый педагог и, когда бранится, делает такое сердитое лицо, что смотреть страшно. В одном лишь Шаплен поступал правильно, быть может в силу своего характера: с Конраром он всегда старался держаться на. некотором расстоянии, ибо при более близком знакомстве с ним будешь вечно ссориться. У д'Абланкура не раз случались с Конраром размолвки, в частности, из-за того, что он как-то написал Поэту попросту «Королевскому секретарю» вместо «Королевскому советнику и секретарю». Я не собираюсь приводить здесь тысячу мелких подробностей, они ни к чему; да и, кроме того, что прошло под знаком дружбы, разглашению не подлежит.

В семье Конрара тоже было немало раздоров. Его второй брат был крайне неумен; но, ежели бы Конрар так не разыгрывал из себя старшего в роде, на ветхозаветный манер, тот не натворил бы и половины тех сумасбродств, в которых повинен. Это привело Конрара в отчаяние. Молодой брат его жены, по фамилии Мюисон, которого называют сьер де Барре, влюбился в красивую девушку более знатного происхождения, нежели он сам, и у которой, следовательно, было приличное состояние; Конрар из кожи лез вон, чтобы расстроить эту свадьбу, а когда она состоялась, Конрар со своим вторым зятем и его женою, которые [176] опасались, как бы старший брат, богатый холостяк 272, не привязался к этой красавице, совершили по отношению к ней многое такое, о чем лучше не говорить. Когда старый холостяк умер, оказалось, что по завещанию он щедро наделил своих двух братьев в ущерб четырем сестрам. Пошли толки. Семья оказала честь Конрару, обратившись к нему за советом. Тот спрашивает у Патрю, как, по его мнению, надлежит поступить ему, Конрару, который благодаря своей жене имеет те же права на наследство, что и остальные. «Э! — ответил Патрю, — здесь судить и рядить не вам; вы себе не должны брать ничего; братьям пристало распоряжаться имуществом, как им заблагорассудится». Но Конрар, не в обиду ему будь сказано, взял себе столько, сколько и другие; братья, которые полагали отделаться дешевле, были поражены, увидев, что Конрар не пожелал ничем отличаться от остальных родственников, однако не стали спорить и только решили не дарить Конрару штофных обоев и других вещей, кои они ранее ему предназначали. С этого дня г-н де Барре преисполнился величайшим почтением к Патрю и пожелал стать его другом, а затем и моим.

Конрар, надо сказать, находил, что его невестка де Барре очень мила. Она и в любом другом обществе считалась бы хорошенькой, но в этой обездоленной семье была поистине солнечным лучом. Поначалу Конрару вздумалось обращаться с нею свысока. Ему хотелось, чтобы она видела в нем своего наставника, своего покровителя и без него шагу бы не делала. Женщина эта, будучи похитрее, чем он, не противоречила ему, но поступала по-своему, однако с осторожностью, ибо имела дело с одной из самых глупых семей на свете. Как-то раз она, любезно согласившись пойти на прогулку с ним, с Сапфо 273 и с другими умниками «Субботнего кружка», обмолвилась, сказав: «Мне дали поистъ». «Так не говорят,— заявил он менторским тоном, — надо сказать: поесть». Это замечание ее несколько ошеломило, и, поскольку у нее не было ни малейшей склонности изображать из себя ученую женщину, она не пожелала больше гулять со всеми этими дамами. Хотя Конрару это пришлось и не по вкусу, он не отказался от попыток подчинить себе сей строптивый ум. Однажды ему вздумалось приобрести портрет своей невестки, ибо он кичливо повторяет на каждом шагу, будто у него есть портреты всех его приятельниц. И вот как-то поутру он посылает к г-же де Барре свою жену, чтобы сообщить ей, «что де г-н Конрарт (так жена произносит его имя на валансьенский манер: она родом из тех мест) не спал всю ночь, так ему не терпится получить ее портрет». И г-же де Барре пришлось тут же заказать свой портрет указанному Конраром дорогому художнику и заплатить ему немалые деньги. Он и дальше продолжает ее тиранить: так, ей приходится постоянно ездить к нему с визитами, и ради своего мужа она это делает; но в душе она жестоко потешается над г-ном секретарем Академии. Вы только поглядите на этого кавалера: я видел, как он подпиливает себе ногти и тут же, на глазах у всех, [177] выдергивает волосы из ноздрей. И при этом он стремится быть галантным мужчиною; правда, по сравнению с Шапленом он мог бы прослыть таковым, во всяком случае, в отношении платья: он всегда одет очень аккуратно.

Больше всего, полагаю, Конрара разозлило то, что я порвал с ним и что Патрю и я поддерживаем дружеские отношения с его невесткой. Вот как это произошло: мы с Конраром давно уже зевали в обществе друг друга, когда ему пришла фантазия поселиться в доме на Пре-о-Клер, который Люилье отделал по моему вкусу и где я насадил сад по собственной прихоти; дом этот я нежно любил. По утверждениям Конрара, кто-то якобы слышал, что я говорил, будто этот дом продается; правда, я так полагал, но никаких разговоров не вел. И вот он направляет ко мне своего зятя де Барре, который идет на это без всякой задней мысли; супруга же его потом меня уверяла, будто наперед знала, что сделка не состоится, но им не мешала. Де Барре спросил меня, собираюсь ли я покупать этот дом и продается ли он. Я ответил, что о продаже дома слышал, но покупать его не думал. «Раз так, — ответил он, — один из ваших друзей, который просил не называть его, мог бы об этом подумать». — «Сударь, — сказал я ему, — я предпочитаю, чтобы это был кто-нибудь из моих друзей, нежели посторонний; мне, однако, будет очень грустно расстаться с этим домом». Я долго притворялся, будто ничего не знаю, но вскоре мне стало известно, что Конрар уговорил Барре купить этот дом с ним пополам. После этого, поскольку мне нужен был лишь повод, чтобы порвать с Конраром, я воспользовался этой возможностью; слегка посетовав на его уловки в отношении меня и на то, что он де не только не отвадил покупателей, но и выступил с подобным предложением сам, я порвал с Конраром, и с тех. пор мы больше с ним не виделись.

Потерпев неудачу с этим домом, который мог бы служить ему и городским и загородным, Конрар купил другой в Атисе, о коем м-ль де Скюдери так много говорит в своей «Клелии». Там происходит немало чудес. Однажды, когда Конрар не успел еще его окончательно обставить, он обнаружил, что зала обтянута прекрасными золотистыми кожаными обоями; потом выяснилось, что это старший брат его жены, не желая быть ему обязанным за содержание одного из своих сыновей, жившего довольно долго в семье Конрара, отплатил ему этой любезностью, слишком тонкой для нидерландского торговца. Но сие надо ему простить: это человек, которому дважды в жизни такие мысли не приходят; к тому же он крайне скуп и усиленно шпионит за своей бедной невесткой.

Должно быть, все знакомые Конрара побывали у него в доме, или же он ловко умеет пускать пыль в глаза. Он, который когда-то хвастался, что принимал у себя г-жу де Сабле, г-жу де Монтозье и даже м-ль де Рамбуйе, хотя она над ним потешается, не мог не оказать им гостеприимства в Каризатисе (так называется его дом в романе «Клелия). [178] Сапфо проводит там часть своего досуга. М-ль Конрар, со своей пряничной физиономией, тоже выведена в этом романе. В то же время люди проницательные уверены, что Конрар недолюбливает Пелиссона, что он ему завидует и ему де отнюдь не нравится, что Эрминий 274 — наперсник Сапфо и Апполон «Субботнего кружка». Что до Шаплена, он не очень-то доверяет Пелиссону; но теперь, пожалуй, он начал ему доверять, поскольку тот хорош с суперинтендантом Фуке. Ходит слух,. будто Конрару живется туго, хотя детей у него нет: участие в литературной котерии обошлось ему, разумеется, дорого, ибо он многим не мог отказать в деньгах, да и часто кормил знакомых у себя. Ему, видно, боком выходит такое щедрое гостеприимство. Монтрей, по прозвищу «безумец», из которого Конрар намеревался сделать важную особу, разбранил его, и образовавшаяся у аббата де Вилуаня партия, враждебная Шаплену и ему, Конрару (их там зовут Тиранами изящной словесности), уже дала Поэту почувствовать свои когти. (Фюртьер, Буало; Линьер написал эпиграмму или ему ее подправили.) Вот что значит общаться с таким множеством людей, особливо молодых.

Маршал де Бассомпьер

Маршал де Бассомпьер происходил из знатной семьи, чьи земли лежат между Францией и Люксембургом, большинство населенных мест в этом краю носят и немецкое и французское название: Бетштейн — это немецкое название его поместья, а Бассомпьер — французское.

Рассказывают довольно забавную легенду. Некий граф фон Ангвейлер, женатый на графине фон Киншпейн, имел от нее трех дочерей, которых выдал замуж за трех сеньеров — де Круи, де Сальма и де Бассомпьера, — дав в приданое каждой земельный надел и волшебный дар неизвестной феи. Круи получил кубок и поместье Ангвейлер; Сальм получил перстень и поместье Фенштенг или Фенештранге, а Бассомпьер — ложку и поместье Аусвейлер. До совершеннолетия детей волшебные дары хранились в трех аббатствах: в Нивелле для Круи, в Ременкуре для Сальма и в Эпинале для Бассомпьера.

Говорят, будто граф фон Ангвейлер однажды, возвратясь с охоты, застал некую фею, лежавшую на небольшой кушетке в комнате, расположенной над главным входом в Ангвейлерский замок: было это в понедельник. С той поры в течение пятнадцати лет Фея неизменно появлялась каждый понедельник и Граф приходил к ней. Он привык спать над этим порталом в те дни, когда возвращался поздно с охоты или когда отправлялся на нее рано поутру и не хотел будить жену, ибо комната эта находилась далеко от главной башни. Наконец Графиня, заметив, что муж ее по понедельникам непременно ночует в верхней спальне и в этот день обязательно в любую погоду выезжает на охоту, пожелала узнать, [179] в чем причина; и, приказав сделать себе второй ключ, она застает мужа в постели с какой-то красивой женщиной; они спали. Графиня только снимает со стула головную повязку женщины и, расстелив ее в ногах кровати, бесшумно уходит. Оказавшись уличенной, Фея сказала Графу, что не может с ним более видеться ни здесь, ни в каком-либо другом месте, и после того, как они вволю наплакались, она поведала ему, что рок заставляет ее удалиться от него более чем на сто лье, но что в знак своей любви она дарит ему кубок, ложку и перстень, которые он должен передать своим трем дочерям, и что каждая из дочерей принесет много счастья в тот дом, куда она войдет, пока дар ее будет в сохранности, но ежели кто вздумает украсть один из этих даров, на него обрушится несчастье. Именно это и случилось в семье г-на де Панжа, Лотарингского сеньера, который, застав однажды князя де Сальма заснувшим после сильной попойки, украл у него с пальца перстень. Сей г-н де Панж имел доход в сорок тысяч экю, владел прекрасными землями и был Суперинтендантом финансов герцога Лотарингского. Но вот по возращении из Испании, где он ровно ничего не сделал, хоть и довольно долго там пробыл и потратил много денег (его направили послом, дабы сосватать одну из дочерей короля Филиппа II за своего повелителя), он застал свою жену беременной от некоего иезуита, и все его состояние оказалось промотанным; с горя он умер, а все три дочери, которых он выдал замуж, были покинуты мужьями. Никак нельзя сказать, из какого материала сделаны эти волшебные дары: они шершавы и грубы.

Комментарии

237 См. примечание 154 к Истории о кардинале Ришелье.

238 «Жеманницы» — название, связанное с литературным кружком, возникшим в салоне маркизы де Рамбуйе в конце 10-х годов XVII в. и состоявшим в основном из женщин. Участники кружка, который также посещали такие крупные поэты, как Малерб и Ракан, стремились избавить французский язык от проникших в него грубостей и неуклюжих выражений. Однако постепенно забота о чистоте и изящности языка сменилась манерностью и слащавой сентиментальностью — характерными чертами так называемого «жеманного стиля», — и подлинные любители изящной словесности стали отходить от него. Окончательный удар кружку был нанесен Мольером, который высмеял сусальность и вычурность этого стиля в своей комедии «Смехотворные жеманницы».

239 Больница «Трехсот слепых» основана в XIII в., при короле Людовике IX.

240 Зирфея, королева Арженнская — одна из героинь рыцарского романа «Амадис Галльский» (см. примечание 6 к Истории о принцессе де Конти). Артениса — поэтическое имя, данное острословами маркизе де Рамбуйе, которую звали Catherine. «Артениса» представляет собою по-французски анаграмму ее имени.

241 Имеется в виду день баррикад 27 августа 1648 г., когда на улицах Парижа появились баррикады, возвестившие начало так называемой Парламентской фронды и Первой Парижской войны, длившейся до 11 марта 1649 г. (см. примечание 139 к Истории о кардинале Ришелье).

242 pitoable и gausser — испорченные французские слова вместо pitoyable «жалкий» и hausser «повышать».

243 Графиня де Боссю — жена герцога Генриха де Гиза, бывшего архиепископа Реймского.

244 Имеется в виду Мария-Луиза де Гонзаго, герцогиня де Невер.

245 Речь, очевидно, идет о неточностях и небрежностях, ибо в сочинениях Вуатюра никаких скабрезностей нет.

246 Трагедии Корнеля, которые не нравились Таллеману, — это «Оттон» (1664), «Атилла» (1667) и, вероятно, трагедии, написанные с 1670 по 1674 г.

247 Послание к маркизе де Монтозье было написано принцем Луи де Конде, Ламуссе и Арно после родов маркизы в 1647 г. В своем «Ответе» на это послание Вуатюр говорит о безразличном к нему отношении принца в довольно смелых и едких стихах.

248 Адонис (миф.) — финикийское божество, прекрасный юноша, любовник Афродиты —Венеры, смертельно раненный вепрем. Афродита превратила его в анемону, цветок, называемый по-русски также ветренницей.

249 Поединки и любовные похождения (ит.).

250 Имеется в виду Луи II, принц де Конде.

251 Веттурий — вымышленное имя, которым поэт Саразен называл Вуатюра.

252 Мартен де Пеншен — племянник Вуатюра, опубликовавший его сочинения в 1630 г.

253 Августинцы — монашеский орден, включавший в себя монахов, каноников Блаженного Августина, делившихся на Обутых отшельников и Босоногих отшельников.

254 В подлиннике игра слов: среднефранцузское mareschal «маршал» и mareschal de camp — встарь (XVII—XVIII вв.) «бригадный генерал», ныне general de brigade. (чин, соответствующий генерал-майору).

255 «Поэма о Львице» была написана в 1633 г., стансы «Зирфее» были опубликованы в 1660 г., «Ода кардиналу Ришелье» написана в 1633 г.

256 Имеется в виду эпическая поэма, написанная Шапленом, которая была опубликована в 1656 г. Из 24 песен, по 1200 строк каждая, напечатаны только, первые 12; остальные хранятся в рукописи в Национальной библиотеке.

257 «Императорский венец» написан Шапленом в 1633 г.

258 Эта поэма написана осенью 1634 г. и опубликована в 1660 г. без имени автора.

259 Герцог де Лонгвиль был направлен в Мюнстер для ведения мирных переговоров с имперскими представителями в 1643 г.

260 «Ода кардиналу Мазарини» была опубликована в 1646 г.

261 Имеются в виду беспорядки, вызванные Фрондой.

262 В начале своей карьеры Жан-Батист Кольбер был управляющим у кардинала Мазарини.

263 Язон (миф.), сын Эзопа, воспитанник Кентавра Хирона, возглавил Аргонавтов в морском походе к берегам Колхиды за «Золотым руном». Женился на дочери царя Колхиды волшебнице Медее, которая, когда он ее бросил, умертвила рожденных от него детей.

264 Были бы, Флакк, Меценаты — Мароны найдутся (Марциал, Эпиграммы, VIII, 56) (лат.). — Флакк, к которому здесь обращается автор, — это Квинт-Гораций Флакк, римский поэт. Мароны — здесь: Вергилии, от собственного имени другого известного римского поэта, Публия Вергилия Марона.

265 Здесь под названием Академии подразумеваются литературные собрания у Менажа, происходившие каждую среду.

266 Академия della Crusca была основана во Флоренции в 1582 г. с целью защиты чистоты итальянского языка.

267 Смысл этих итальянских стихов передан в вышеприведенном двустишии поэта Ренси на стр. 172.

268 Веста — у древних римлян богиня домашнего очага и огня. Весталка — девушка, жрица богини Весты. Латинское fovebo означает буквально «согрею», здесь это выражение следовало бы перевести «согрею дружбой».

269 Академия виконтессы д'Оши — литературный салон, члены которого собирались по средам. Шаплен отзывался о нем крайне иронически, называя его «суматошным сборищем».

270 В любом случае (ит.).

271 «Беседы г-на Вуатюра с г-ном Костаром» опубликованы последним в 1654 г. и посвящены Конрару.

272 Здесь имеется в виду Жак Мюисон, старший брат жены Конрара.

273 Имя греческой поэтессы начала VI в. до н. э. Сапфо было дано м-ль де Скюдери ее почитателями.

274 Эрминий — персонаж из романа м-ль де Скюдери «Клелия». Под этим именем подразумевался Пелиссон.

Текст воспроизведен по изданию: Таллеман де Рео. Занимательные истории. Л. Наука. 1974

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.