Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ТАЛЛЕМАН ДЕ РЕО

ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ

HISTORIETTES

В другой раз Малерб сказал г-ну де Бельгарду:

«Вы усердно ухаживаете за дамами, по-прежнему ли вы свободно читаете с листа?». На его языке это означало: быть всегда готовым к услугам дам. Г-н де Бельгард ответил утвердительно. «Право, — заметил Малерб, — этому я завидую больше, нежели тому, что вы герцог и пэр».

Поднялся горячий спор между теми, кто живет по ту сторону Луары, и теми, кто обитает по сю сторону реки; спорили о том, что правильнее: une cueiller или une cueillere 89. Король и г-н де Бельгард, принадлежавшие к первым, стояли за cueillere, говоря, что поскольку слово это [42] женского рода, ему надлежит иметь женское окончание. Вторые ссылались не только на обычай, но и на многие примеры, заявляя, что perdrix 90,met 91 mer 92 — слова женского рода, а окончание у них тем не менее мужское. Король спросил у Малерба, какого мнения держится он. Поэт, по своему обыкновению, привел ему в пример крючников Пор-о-Фуэна; и так как Короля это не очень-то убедило, Малерб сказал ему приблизительно то, что некогда было сказано одному из римских императоров: «Как бы всевластны вы, государь, ни были, вы не в силах ни отменить, ни утвердить слово, ежели оно узаконено обычаем».

Кстати, однажды г-н де Бельгард послал к Малербу спросить, как лучше говорить: depense или же dependu. Поэт тотчас же ответил, что depense слово более французское, а что pendu, dependu, rependu и все производные сего низкого слова скорее присущи речи гасконцев 93.

Около 1615 года, (Он был уже весьма пожилым, когда умерла его мать; он долго сомневался, уместно ли ему надевать траур, говоря: «Я склонен не делать этого. Недурным сиротинкою я бы выглядел, не правда ли?». В конце концов он все-таки облачился в траур.) когда Малербу было уже более пятидесяти восьми лет, он потерял свою мать; и так как Королева оказала Поэту честь, прислав к нему одного придворного, дабы его утешить, Малерб заявил оному, что у него нет другого способа отблагодарить Королеву за доброту, как молить бога о том, чтобы Королю привелось оплакивать ее кончину в столь же пожилом возрасте, в каком ему, Малербу, ныне приходится оплакивать смерть своей матери.

Однажды в салоне у Королевы 94 не помню уж кто именно из мужчин, разыгрывавший из себя человека весьма добродетельного, стал расхваливать Малербу находившуюся тут же на правах фрейлины Королевы-матери маркизу де Гершевиль; (Так как наследство рода Ларош-Гийонов, одного из самых именитых во Франции, перешло в женские руки, наследница, вместо того чтобы выйти замуж за одного из сватавшихся к ней знатных сеньеров, отдала руку своему соседу — дворянину, г-ну де Сийи, который принял фамилию Ларош-Гийонов. Сын этого дворянина женился на девице из рода де Понс, это и есть г-жа де Гершевиль, Она овдовела совсем молодою, оставшись одна с сыном, покойным графом де Ларош-Гийоном. Генрих IV, будучи в Манте, расположенном неподалеку от этого поместья, упорно ухаживал за г-жою де Ларош-Гийон, женщиной красивой и порядочной. Он убедился, что она весьма добродетельна (см. «Любовные проказы Алькандра») и, в знак уважения к ней, сделал ее фрейлиною Королевы-матери, сказав при этом: «Вы всегда были дамой, чья честь заслуживает особого почтения; будьте же почетной дамою при Дворе». Побыв некоторое время вдовою, эта дама вышла замуж за г-на де Лианкура, первого шталмейстера Малой конюшни, и из ложной скромности стала называть себя г-жою да Гершевиль, ибо г-жою де Лианкур звали в ту пору г-жу де Бофор. Граф де Ларош-Гийон умер бездетным, и г-н де Лианкур, доплатив нужную сумму деньгами, приобрел поместье Ларош-Гийон по условиям брачного контракта, оговоренным матерью покойного графа.) рассказав ему про ее жизнь и про то, как она отвергла любовные домогательства покойного короля Генриха IV, [43] сей дворянин, указывая на Маркизу, закончил свой панегирик словами: «Вот, сударь, к чему приводит добродетель». Малерб, нимало не колеблясь, указал ему на жену коннетабля де л'Эдигьера и сказал: «А вот, сударь, к чему приводит порок».

Желая проучить своего слугу, Малерб прибегал к довольно забавному способу. Поэт выдавал ему на день десять су, что по тем временам было вполне прилично, и платил двадцать экю жалования; а когда слуга, бывало, его сердил, он выговаривал ему в таких выражениях: «Друг мой, гневить хозяина значит гневить бога; а чтобы испросить у бога прощения, надобно поститься и раздавать милостыню. Посему из того, что вам причитается, я удерживаю пять су, которые, заботясь о вас, раздам бедным во искупление ваших грехов».

Ничего так не любил Малерб, как говорить самым близким друзьям — Ракану, Коломби, Ивранду и другим — о своем презрении ко всему, что ценится в свете. Он не раз заявлял Ракану, который происходил из рода де Бюэй, что хвастаться своим старинным дворянством неразумно; что чем оно стариннее, тем сомнительнее, и что достаточно одной похотливой бабы, чтобы испортить чистоту крови Карла Великого или Людовика Святого; что иной раз тот, кто воображает, будто ведет свой род от сих славных мужей, происходит, быть может, от какого-нибудь лакея или скрипача. (Во дворец Рамбуйе привели однажды какого-то фокусника, который безо всякой боли вывихивал людям руки и ноги, а затем вправлял их. Ловкость его испробовали на лакее. Глядевший на все это Малерб сказал фокуснику: «Вывихните мне локоть». Боли он не почувствовал. Потом локоть ему вправили так же безболезненно. «И все-таки, — заметил он, — умри этот человек, пока у меня так вот был вывихнут локоть, все бы стали кричать, что я безрассудно любопытен».) Завидев издали покойного Короля, который в ту пору был еще очень юн, он говорил иногда: «Взгляните на этого мальчишку, вокруг него теперь все суетятся; а вильни, зачиная его, Королева задом вкось, и он остался бы на простыне комочком слизи, от которого стошнило бы горничную, делающую постель».

Он и себя не щадил в том искусстве, в котором блистал, и нередко говорил Ракану: «Видите ли, любезный друг мой, коли нашим стихам суждено жить после нас, мы можем рассчитывать лишь на то, что о нас станут говорить как о двух искусных стихослагателях, кои весьма опрометчиво провели жизнь за столь мало полезным и для себя и для людей занятием, вместо того чтобы всласть повеселиться да подумать о том, как сколотить себе состояние».

Он испытывал глубокое презрение к людям вообще и, напомнив в двух-трех словах о смерти Авеля 95, добавлял: «Недурное начало, а? Их на земле всего только трое или четверо, а они уже друг друга убивают; что же после этого мог ожидать от людей господь, ради чего он так старался их сохранить?». [44]

Он говорил обо всем весьма простодушно; он не очень-то почитал науки, особливо те, что служат для услады, к числу коих он относил и поэзию. И когда однажды некий стихоплет 96 стал жаловаться ему, что вознагражден бывает лишь тот, кто служит Королю как воин или как советчик в важнейших делах, и что слишком суровы к тем, кто искусен в изящной словесности, Малерб возразил, что глупо заниматься рифмоплетством, ожидая от него чего-либо, кроме собственного развлечения; и что искусный поэт не более полезен для государства, чем искусный игрок в кегли.

В пору заточения принца Конде, на другой день после того как принцесса, супруга его, разрешилась двумя мертвыми детьми по причине угара в своей комнате в Венсенском лесу 97, Малерб зашел к Хранителю Печати г-ну дю Вэра и застал там одного из своих приятелей, провинциального советника, весьма опечаленным. «Что с вами?» — спросил он приятеля. «Могут ли порядочные люди веселиться, когда мы только что потеряли двух принцев крови?». Малерб ему на это ответил: «Ах, сударь, сударь, не подобает вам так кручиниться: старайтесь лишь хорошо служить, в хозяевах у вас недостатка не будет».

Отправляясь однажды на обед к человеку, который его долго об этом упрашивал, Малерб увидел у входа в дом слугу, стоявшего с перчатками в руках; было одиннадцать часов утра. — «Кто вы, друг мой?» — спросил Малерб. — «Я, сударь, повар». — «Боже правый! — воскликнул Поэт, поспешно ретируясь, — я не могу обедать у человека, чей повар в одиннадцать часов утра стоит на улице, собираясь уходить».

Когда Малерб с покойным дю Мутье и Раканом посетили Картезианский монастырь, дабы повидать там некоего отца Шазре, им сказали, что их не допустят до беседы с оным, пока каждый из них не прочтет «Отче наш»; после этого явился отец Шазре и принес свои извинения, сказав, что не может беседовать с ними. — «Прикажите вернуть мне мое “Отче наш”», — сказал Малерб.

Как-то Ракан застал его за подсчетом пятидесяти су. Он складывал монеты в кучки: десять, десять и пять, затем снова десять, десять и пять» «К чему это?» — спросил Ракан. «Дело в том, — отвечал Малерб, — что мне в голову запал известный станс:

Сколько терний, Любовь...

там идут два полных стиха и полустих, потом снова два полных стиха и полустих».

Однажды за обедом у г-на де Бельгарда подали фазана вместе с головой, хвостом и крыльями; Малерб взял оные и швырнул в камин. Дворецкий сказал ему: «Но его ведь могут принять за каплуна». — «Черт возьми! — возразил Малерб, — так подвесьте ему уж лучше надпись, чем все это дерьмо!». [45]

Как-то он снял с камина решетку, которая изображала толстых бородатых сатиров. «Проклятие! — вскричал он. — Эти жирные подлецы греются в свое удовольствие, а я помираю с холоду!».

Раз к Малербу приехал один из его племянников после девятилетнего пребывания в коллеже. Малерб захотел, чтобы тот ему истолковал два-три стиха Овидия, от чего юноша пришел в большое замешательство. Дав ему промямлить добрых четверть часа, Поэт сказал молодому человеку: «Послушайте, племянничек, будьте отважным воином; ни на что другое вы не способны».

Некий дворянин, родич Малерба, был обременен детьми. Поэт выразил ему по этому поводу сочувствие. Тот ответил, что для него дети никогда не могут быть в обузу, лишь бы они стали порядочными людьми. «Никак не соглашусь с вами, — ответил Малерб, — я предпочту съесть каплуна вдвоем с каким-нибудь вором, нежели с тринадцатью капуцинами».

На следующий день после смерти маршала д'Анкра 98 он спросил г-жу де Бельгард, которую застал собирающейся к мессе: «Как, сударыня, неужто еще осталось о чем-нибудь просить у Господа бога после того, как он избавил Францию от маршала д'Анкра?».

В тот год, когда праздник Сретения пришелся на пятницу, Малерб рано поутру, часов в семь или восемь, решил поджарить остаток бараньего окорока, припасенного им еще с четверга. Входит Ракан и восклицает: «Как, сударь! Вы едите мясное, а ведь Владычица наша уже восстала с ложа своего!». — «Вы шутите, — отвечает Малерб, — наши дамы никогда не встают так рано».

Он часто навещал г-жу де Лож. Однажды он увидел у нее на столе толстую книгу, написанную г-ном Дюмуленом против кардинала дю Перрона; уже при одном только взгляде на заглавие его охватило вдохновение, и он, потребовав перо и бумагу, записал такие стихи:

Ученость вижу в томе этом,
Блеск в умственной его игре,
Но лучше следовать советам
И наставлениям кюре.
Сии доктрины очень модны,
Но лишь для вертопрахов годны;
А я, зови иль не зови,
За пастырем иду, смиренный:
Нам нрав дозволен переменный
В одежде разве да в любви.

Г-жа де Лож, прочтя сии стихи, почувствовала себя задетой и почла делом чести ответить; вдохновившись, она взяла то же перо и на обратной стороне написала следующее:

О нет, благую добродетель
Отверг отнюдь не Дюмулен! [46]
То вы — ваш стих тому свидетель —
Сторонник модных перемен.
Вы мните — перемены эти
Снискать успех помогут в свете
И женщин покорить... Увы!
От женщин вас не ждет награда:
Богаты лишь словами вы,
А им совсем другое надо.

С г-ном де Мезериаком он обошелся не лучше, чем с Депортом. Однажды, когда сей почтенный человек принес Малербу свой перевод «Арифметики» греческого писателя Диофанта с примечаниями, кое-кто из их общих друзей стал расхваливать этот труд в присутствии автора и утверждать, что он будет весьма полезен для публики. В ответ Малерб только спросил их, улучшит ли этот труд вкус хлеба и вина. Он прозвал г-на де Мезериака г-ном де Мизериаком 99. Примерно то же Малерб заявил одному дворянину — гугеноту — в ответ на его ученые разглагольствования о вере: «Скажите, сударь, вино и хлеб в Ларошели в самом деле лучше, чем в Париже?».

Некоему человеку, который показал ему дрянную поэму, озаглавленную:

ПОЭМА КОРОЛЮ,

Малерб сказал, что остается лишь добавить:

«для подтирки задницы».

Некий председатель суда в Провансе начертал на своем камине какой-то несуразный девиз и, воображая, что изрек нечто изумительное, осведомился у Малерба: «Как вам это кажется?». — «Надобно было, — ответил тот, — поместить его только немного ниже — в огонь».

Когда ему случалось ужинать засветло, он приказывал закрывать окна и зажигать свечи. «Иначе, — говорил он, — это все равно, что дважды обедать».

Кто-то сказал ему, что г-н Гомен разгадал тайну пунического языка 100 и сложил на нем «Отче наш». — «А я, — откликнулся Малерб, — сей же час сложу вам на нем “Верую”». И тут же произнес десяток тарабарских слов, добавив: «Я утверждаю, что это “Верую” на пуническом языке. Кто может со мною поспорить?».

У Малерба был старший брат, с коим он вечно вел тяжбу; и когда кто-нибудь ему говорил: «Что за тяжба между такими близкими людьми? Господи, какой дурной пример!», — он отвечал: «А с кем бы вы хотели, чтобы я тягался? С турками? С московитами? С ними мне нечего делить».

Ему однажды указали, что в таком-то псалме он отступил от Давида 101 по смыслу. «А то как же? — воскликнул он, — что я в слуги к Давиду [47] нанялся? Просто я заставил раба божия говорить по-иному, чем сказано у него».

Как-то раз Малерб прочел Ракану стихи и спросил его мнение о них. Ракан извинился и сказал ему: «Я их как следует не расслышал: вы половину проглотили». Это задело Малерба за живое, и он раздраженно отпарировал: «Черт подери! Ежели вы будете меня сердить, я их проглочу целиком. Они мои, сочинил их я и потому могу делать с ними все, что хочу».

Малерб не всегда бывал таким нелюбезным и говаривал про себя сам, что он Бормотун из Бормотании. Он читал вслух хуже чем кто-либо и, декламируя, портил свои прекрасные стихи: помимо того, что его почти не понимали из-за косноязычия, а также из-за его глухого голоса, он еще брызгал слюною по меньшей мере раз шесть, читая четырехстрочную строфу. Оттого-то кавалер Марино и заявлял, что еще никогда не видывал человека, который источал бы столько жидкости и писал столь сухие стихи. Из-за того, что он ужасно плевался, Малерб и норовил всегда стать подле камина.

Он сердился на нищих, которые называли его «Мой благородный барин», и говорил ругаясь: «коли я барин, значит и благороден».

Г-ну Шаплену, который спрашивал у него совета, в какой манере ему следует писать, он отвечал: «Читайте то, что напечатано в книгах, и не повторяйте ничего, что там сказано».

Тот же г-н Шаплен застал раз Малерба лежащим на диване и напевающим:

Где была ты, Жанна?
Жанна, где была?

Встал он с дивана, лишь докончив песенку. «Я предпочел бы написать вот это, — заявил он, — чем все сочинения Ронсара».

Ракан сообщает, что он слышал, как Малерб говорил то же самое про другую песенку, которая кончается словами:

Что вы мне дадите?
Спящей притворюсь.

Он вычеркнул более половины стихов из своего издания Ронсара и изложил причины этого на полях. Однажды Ракан, Коломби, Ивранд и еще кое-кто из друзей Малерба перелистывали эту книгу, лежавшую на столе, и Ракан спросил хозяина, одобряет ли он то, что им не вымарано. «Не более, чем остальное», — ответил тот. Это дало повод собравшимся, в частности Коломби, сказать Малербу, что после его смерти те, кто найдет эту книгу, подумает, что он одобрял все невычеркнутое. «Вы правы», — отвечал Малерб и тотчас же вымарал все остальное.

Обстановка у него была довольно скудной, и снимал он обычно меблированную комнату, где стояло лишь семь-восемь соломенных стульев; [48] а поскольку его часто навещали любители изящной словесности, он, когда все стулья бывали заняты, запирал дверь изнутри и, ежели кто-нибудь стучал, кричал ему: «Подождите, стульев больше нет!» — заявляя, что лучше человека вовсе не пустить, чем заставить его стоять.

Он хвастал, что трижды выпаривал себе сифилис, с таким видом, будто хвастал, что выиграл три сражения, и рассказывал довольно забавно о том, как ездил в Нант, дабы разыскать человека, который лечил от этой болезни в особом кресле, должно быть, окуриванием. Пользуясь своим влиянием, Малерб упросил другого человека, уже получившего такое кресло, уступить его ему. Он писал потом, что добился профессорского кресла в Нанте, даром что там нет университета. У г-на де Бельгарда его прозвали «Отцом Сластолюбцем».

Малерб всегда был весьма неравнодушен к женщинам и в разговоре похвалялся своими успехами и всякими чудесами на этом поприще.

Он говорил, что знает толк в двух вещах: в музыке и в перчатках. Что может быть общего между тем и другим, не правда ли!

В своем «Часослове» он вычеркнул все литании, обращенные к отдельным святым мужам и женам, уверяя, что достаточно сказать: «Omnes sancti et sanctae, Deum orate pro nobis» 102.

Однажды после ужина, идя домой от г-на де Бельгарда со своим слугою, который нес перед ним факел, Малерб повстречал г-на де Сен-Поля, знатного дворянина и родственника г-на де Бельгарда, который остановил его, желая обсудить с ним какую-то пустячную новость. Малерб сразу оборвал его: «Прощайте, сударь, прощайте! Из-за вас мой факел сгорит на целых пять су, а то, что вы мне скажете, не стоит и гроша».

Покойный архиепископ Руанский (Де Арле.) пригласил Малерба отобедать с ним, дабы потом повести его на свою проповедь, которую должен был произнести в ближайшей церкви. Не успел Малерб поесть, как заснул тут же на стуле, и когда Архиепископ попытался разбудить его, он взмолился: «Э, нет, пожалуйста, избавьте меня от проповеди; я и без нее посплю».

Однажды, войдя в Санский дворец, Малерб застал в зале двух человек, которые, поссорившись за партией в триктрак, посылали друг друга к черту, причем каждый клялся, будто выиграл именно он. Не подумав с ними поздороваться, Малерб воскликнул: «Приходи же, черт, приходи скорее, промашки не будет: один из двух наверняка твой!».

Когда нищие обещали Малербу молиться за него, он им отвечал, что сомневается, пользуются ли они большим влиянием у господа бога, коль скоро он позволяет им прозябать в столь жалком состоянии, и он, Малерб, предпочел бы, чтоб сие обещание дали ему г-н де Люин или Суперинтендант финансов. [49]

Однажды, когда стояли сильные холода, он не только напялил на себя несколько фуфаек, но еще развесил на окне три-четыре локтя зеленого фриза, говоря: «Этот мороз, видно, полагает, что мне не из чего нашить себе фуфаек. Я докажу ему обратное».

В ту же зиму у Малерба оказалось такое количество чулок, главным образом черных, что, дабы не надевать на одну ногу больше, чем на другую, он, натягивая чулок, всякий раз бросал в миску небольшую бляшку. Ракан посоветовал ему вышить цветным шелком на каждом чулке букву и надевать чулки в алфавитном порядке. Малерб так и сделал; на следующий день он сказал Ракану: «Я уже до “L” дотянул», — в том смысле, что на нем столько пар чулок, сколько букв от начала до середины алфавита. Как-то у г-жи де Лож он заявил, что на нем четырнадцать рубашек, фуфаек и различных поддевок. Все лето он одевался в бархат, но не всегда накидывал плащ на оба плеча.

По сему поводу он говаривал, что бог посылает стужу лишь для нищих или дураков, а те, у кого есть чем согреться и во что одеться, от холода страдать не должны.

Когда с ним говорили о государственных делах, он всегда приводил слова, кои написал в обращенном к г-ну де Люину вступительном Послании к сочинениям Тита Ливия: «Не надобно вмешиваться в управление кораблем, на коем ты всего лишь пассажир».

Однажды, заболев, Малерб послал за Тевненом, глазным лекарем, служившим у г-на де Бельгарда. Тевнен предложил ему прислать какого-нибудь другого врача, хотя бы г-на Робена: «Это еще что за Крапивное семя? 103 Не желаю я его!». — «Ну, так, может быть, вам угодно будет пригласить г-на Генбо?». — «Ну нет! Это же просто собачья кличка: Генбо, тубо! Генбо!». — «Может быть, тогда г-на д'Асье?» 104. Еще хуже: он, небось, пожестче железа». — «В таком случае, г-на Провена?». Малерб согласился.

Г-н Моран, казначей Королевской казны, родом из Кана, пообещал Малербу и одному из его приятелей, некоему дворянину, также уроженцу Кана, уплатить каждому, уж не помню за что, по четыреста ливров, оказывая им тем самым великую любезность. Он даже пригласил их к обеду. Малерб не соглашался туда ехать, ежели за ним не пришлют карету. Наконец, упомянутый дворянин уговорил его отправиться верхом. После обеда им отсчитали деньги. По дороге домой Малербу взбрело в голову купить кованый сундук. «Для чего он вам?» — спрашивает приятель. «Чтобы деньги туда запереть». — «Да ведь он будет стоить половину ваших денег!». — «Неважно,— отвечает Малерб, — для меня двести ливров, что тысяча для другого». И пришлось ему такой сундук купить.

Патрис (Патрис — дворянин. Он из Кана, но родом из Лангедока.) как-то раз застал его за столом. «Сударь, — сказал Поэт, — у меня всегда было чем пообедать, но ни разу не было ничего такого, что можно было бы оставить на тарелке». [50]

И все-таки однажды он угостил обедом шестерых своих друзей. На стол было подано всего семь вареных каплунов, каждому по целой птице; иначе, заявил хозяин дома, ему придется угощать одного ножкой, другого крылышком, а он любит всех одинаково.

Желая по какому-то поводу выразить благодарность г-ну де Ла-Вьевилю, Суперинтенданту финансов, Малерб прибегнул к забавной хитрости. Дело в том, что стоило Суперинтенданту услышать: «Сударь, я вас...», — как он, воображая, что ему сейчас скажут «прошу», переставал слушать посетителя. Малерб явился к нему и сказал:

«Сударь, я поблагодарить вас пришел».

Вернемся к его поэзии. Ему случалось повторять одну и ту же мысль в различных своих стихах, и он хотел, чтобы в этом не видели ничего дурного. «Ибо, — говаривал он, — разве не могу я поставить на буфет картину, которая до того стояла на камине?». Но Ракан ему доказывал, что картина-то всякий раз находится лишь в одном месте, тогда как мысль оказывается одновременно в самых различных стихотворениях.

Малерба как-то спросили, почему он совсем не пишет элегий. «Потому что я пишу оды, — отвечал он, — а, надо думать, тот, кто умеет прыгать, сумеет и ходить».

Долгое время он упорно писал полусонеты. (Их четверостишия построены на разных рифмах.) Коломби никогда не писал и не одобрял их. Ракан написал один или два, и вскоре они ему наскучили, и как-то раз он сказал Малербу, что нельзя называть сонетом стихотворение, в котором не соблюдены правила сонета. «Что ж, — отвечал. Малерб, — коли это не сонет, это сонетка». В конце концов, когда к нему перестали приставать, он, как и остальные, забросил полусонеты, и из всех его учеников один только Менар продолжал их пописывать.

Ему претил поэтический вымысел, если речь не шла об эпической поэме; читая Генриху IV элегию Ренье, где автор изображает, как Франция поднялась на воздух, дабы обратиться к Юпитеру и посетовать на то жалкое состояние, в коем она обреталась во времена Лиги 105, он вопрошал: где же Ренье мог это видеть; мол, он, Малерб, безвыездно живет во Франции вот уже пятьдесят лет, но ни разу не замечал, чтобы она трогалась с места.

Однажды г-н де Терм упрекал Ракана за стих, который тот впоследствии изменил, где о жизни земледельца говорилось:

Он рук не покладал, и процветает ныне.
Ракан ответил, что ведь у Малерба сказано:
Какое процветание, и т. д. (Стих Малерба звучит лучше.)

Малерб, который при сем присутствовал, воскликнул: «Так что же, черт возьми! если я ...., вы последуете моему примеру?». [51]

Некто показал Малербу свои анаграммы; дабы посмеяться над ним, Поэт попросил его составить анаграмму для одного из своих друзей по имени Оддо д'О.

Когда ему показывали стихи, где были слова, вставленные лишь для размера или для рифмы, он говорил, что это, мол, все равно что подвязывать конскую уздечку лентой для шнуровки корсажа.

Какой-то судейский весьма благородного звания принес Малербу довольно скверные стихи, сложенные им во славу некоей дамы, и сказал ему, что был вынужден написать их ввиду особых причин. Малерб прочел их с весьма удрученным видом и спросил автора: «Вам, что же, предложили на выбор: либо виселица, либо стихи? Ибо только это обстоятельство может вас извинить».

Однажды Менар, который жил с Малербом по соседству и трудился в ту пору над какими-то непристойными виршами, вбегает, запыхавшись, к нему в комнату и с ходу спрашивает, дескать, ... это долго или кратко. Малерб на минуту призадумался, словно желая придти к определенному решению, потом говорит: «Со мною дело обстоит так: когда я был молод, у меня это выходило кратко, а теперь выходит долго».

Он почитал себя наставником всех других и был прав. Бальзак, которого он очень высоко ценил и о котором как-то сказал: «Этот молодой человек пойдет в прозе далее чем кто бы то ни было во Франции», — принес ему сонет Вуатюра, посвященный Урании, о котором впоследствии столько писали. Малерб удивлялся, что сей искатель приключений — таковы его собственные слова, — который не воспитывался под его строгим началом, который не перенял от него ни сдержанности, ни порядка, добился столь великих успехов в области, к коей, по его выражению, он обрел ключ.

Малерб восставал против того, чтобы поэты писали стихи на иностранном языке, и утверждал, что мы не можем понять всех тонкостей языка, который не является для нас родным; по сему поводу, дабы высмеять тех, кто сочинял латинские стихи, он говорил, что, ежели бы Вергилий и Гораций родились заново, они высекли бы Бурбона и Сирмона,

Некий бретонский дворянин по имени Ларивьер, находившийся на службе у г-на де Бельгарда, желая отомстить женщине, от коей он не смог ничего добиться, послал Малербу стихи, сочиненные в отместку этой даме, где он называет ее «своею потаскушкою». Малерб отослал ему эти стихи обратно, тут же приписав внизу:

Не зови ее, злослов,
Потаскушкою негожей —
Чтоб поспать с ней, ты готов
Заболеть на месяц рожей.

Малерб писал г-же д'Оши, величая ее Калистою 106, и сделал в конце приписку, что целует ей ноги. Зубоскалы утверждали: это, мол, потому, что ее имя сходно с именем Папы 107. [52]

Когда Малерб сочинил прескверную песенку, начинающуюся словами:

Ах, дивной Анны прелесть... и т. д.,

Ботрю переделал ее таким образом:

Ах, дивен голос лирный,
Малерба тонок вкус —
Так подарите жирный
Певцу в награду кус.

В оправдание свое Малерб ссылался на то, что его де слишком торопили или что сделано это нарочно, дабы отучить тех, кто без конца пристает к нему со стихами к балетным представлениям; наконец, что ему пришлось написать так, чтобы приноровиться к мотиву, — и приходил в ярость, что никак не может привести разумного объяснения.

Переделали также и куплеты, где встречается реприза:

Это просто и несложно,

а затем:

Это просто невозможно,

Но куплеты эти написал г-н де Бельгард, а Малерб их только подправил. Пародия на них забавна; она напечатана в «Сатирическом Кабинете» 108. Сочинил ее Бертело.

Учениками своими Малерб признавал Ракана, Менара, Тувана и Коломби.(Последние два — не бог весть что.) Судил он о них различно и говорил, что Туван хорошо сочиняет стихи, не упоминая, однако, в чем он особенно хорош; что Коломби отменно умен, но что у него нет поэтического таланта; что Менар, из всех четырех, пишет наилучшие стихи, но что ему не хватает силы и он пристрастился к такому роду поэзии — Малерб имел в виду эпиграмму, — который был ему вовсе не свойствен, ибо он недостаточно остроумен; о Ракане он говорил, что сила у него есть, но что он не отделывает должным образом свои стихи; что нередко, желая выразить хорошую мысль, он допускает большие вольности, и что из двух последних, Менара и Ракана, можно было бы создать одного великого поэта.

Он говорил Ракану, что тот еретик в поэзии. Он порицал его за то, что тот совершенно безразлично рифмует слова с окончанием на -ant и на -ent и на -апсе и на -епсе. Он хотел, чтобы рифмовали не только для уха, но и для глаза. Он выговаривал Ракану за то, что тот рифмует простое слово со сложным того же корня, например temps и printemps, jour и sejour; он не хотел, чтобы рифмовали слова, несколько схожие или же противоположные по смыслу, такие как montagne и campagne, offense и defense, pere и mere, toy и moy, он не хотел также, чтобы рифмовали и производные одного и того же слова, такие как admettre, [53] commettre, promettre, которые все происходят от mettre, или же имена собственные одно с другим, скажем, Thessalie и Italie, Castille и Bastille, Alexandre и Lisandre; под конец он стал таким щепетильным касательно рифм, что с трудом допускал, чтобы рифмовали хоть сколько-нибудь похожие один на другой глаголы, вроде abandonner, ordonner, pardonner, и утверждал, что все они ведут начало от donner. В качестве довода он указывал на то, что лучшие стихи можно получить, скорее сближая слова, далекие по смыслу, нежели рифмуя слова, схожие между собою, ибо последние обладают почти всегда одним и тем же значением. Он старательно выискивал редкостные и пустые рифмы, полагая, что они способствуют новым мыслям; и еще он говорил, что большому поэту свойственно отваживаться на такие рифмы, которые до сей поры ни разу не употреблялись. Он не хотел, чтобы подбирали рифму ни к bonheur, ни к malheur (Это главным образом относится к сонетам, где требуются четыре рифмы.) потому, мол, что парижане произносят в них u как если бы эти слова писались bonhur, malhur, (Жалкий довод.) a рифмовать их с honneur почитал неуместным из-за слишком близкого внешнего подобия. Он запрещал делать рифму на flame, потому что писал и произносил оное слово с двойным m: flamme, затягивая двойное «т», так чтобы слово могло рифмоваться только с epigramme.

Он упрекал Ракана за то, что тот рифмует qu'ils ont eu с vertu или battu, потому что, говорил он, в Париже произносят слово «eu» в два слога. (Еще более жалкий довод.)

Поначалу, когда Малерб только-только появился при Дворе, — а произошло это, как мы уже сказали, в 1605 году, — он еще не придерживался правила делать паузу после третьей строки в шестистрочных стансах, как то можно наблюдать в стихах, написанных Королю по случаю его поездки в Лимузен, где в двух-трех случаях мысль заканчивается лишь при переходе в четвертую строку, а также в стансе псалма: Domine, Deus noster 109.

И если в чем-нибудь есть у него нужда,
Ему отказа нет в щедротах никогда.
Веленью твоему безгласно повинуясь,
Моря и воздух и земля
Дары свои несут, в стараньях соревнуясь,
Украсить яствами застолье Короля.

Пока был жив Генрих IV, Малерб почти всегда придерживался этой своеобразной небрежности, как то видно еще по одному из стихотворений, которое он написал для Короля, когда тот был влюблен в принцессу де Конде:

Мои думы, довольно.
Вы так жалите больно... [54]

Но в другом стихотворении, написанном для влюбленного Государя, он строго соблюдает правило, завершая фразу по смыслу к концу третьей строки; это:

Сколько терний, Любовь, ... и т. д.

Первым, кто заметил, что соблюдение вышеназванного правила необходимо в шестистрочных стансах, был Менар, и, быть может, именно поэтому Малерб почитал его французом, пишущим стихи лучше чем кто-либо. Ракан, который играл немного на лютне и любил музыку, пошел сперва на уступку музыкантам, кои не могли делать репризу в шестистрочных стансах при отсутствии паузы в конце третьей строки; но когда Малерб и Менар пожелали, чтобы в десятистрочных стансах делали остановку еще в конце седьмой строки, он воспротивился и почти никогда этого не соблюдал. Он исходил из того, что такие стансы никогда не поются и коли даже их стали бы петь, то не пели бы с тремя репризами; вот почему вполне достаточно одной в конце четвертой строки.

Малерб хотел, чтобы в элегиях стихи получали законченный смысл через каждые четыре строки, даже, по возможности, через каждые две, Ракан с этим так никогда и не согласился.

Малерб не желал, чтобы в стихах употребляли такие неопределенные числительные, как «сто» и «тысяча», например: «тысяча терзаний», и, увидев слово «сто», в шутку говорил: «А быть может, было всего лишь девяносто девять?». Но он утверждал, что есть особая прелесть в употреблении чисел, когда это бывает надобно, как вот в таком стихе Ракана:

Вам триста лет, могучие дубравы...

Это также одно из тех суждений, с которыми Ракан не мог примириться: тем не менее он осмелился выступить открыто лишь после смерти Малерба.

Кстати о числе. Когда кто-нибудь говорил: «Его все лихорадки трясут», — Малерб спрашивал: «А сколько их, лихорадок-то?».

Он потешался над теми, кто утверждал, будто в прозе тоже есть свой счет; он говорил, что длинный ряд периодов — все равно что стихи в прозе. Это дало кое-кому повод предположить, что не он перевел «Послания» Сенеки, ибо периоды этого текста в какой-то мере построены на счете.

По одному из писем Малерба видно, что влюбленным он был довольно неотесанным. Он признается в нем г-же де Рамбуйе, что, заподозрив виконтессу д'Оши (в его стихах она — «Калиста») в сердечной склонности к другому сочинителю и застав ее одну, лежащую в постели, он левой рукою схватил ее обе руки, а правой принялся хлестать ее по щекам, пока она не стала звать на помощь. Увидев, что сбегаются люди, [55] он уселся в кресло, как ни в чем не бывало. Впоследствии он испросил у виконтессы прощения.

Ракан, большую часть записок коего я прочел, рассказывает, что, когда он беседовал однажды с пожилым уже Малербом по поводу того, что им предстоит каждому выбрать себе достойную и знатную даму в качестве предмета своих стихов, (Ракан был влюблен в г-жу де Море, свою родственницу; в своих стихах он говорит о том, что она потеряла глаз или притворилась, будто потеряла его.) Малерб назвал маркизу де Рамбуйе, а он — г-жу де Терм, в ту пору вдовевшую. Случилось так, что обеих звали Катрин: одну — Катрин де Вивонн, а другую — Катрин Шабо. Малербу эта беседа доставила большое удовольствие, и ему захотелось написать эклогу или разговор двух пастушков, из коих одного зовут Мелибей (так он назвал себя), а другого Аркан 110, то есть Ракан. Малерб прочел ему из этой эклоги более сорока строк. Однако среди бумаг его ничего похожего не нашли.

В тот же день, когда у него возник замысел этой эклоги, оба поэта до самого вечера обсуждали, как им изменить имя «Артениса», и переворачивали его на все лады, ибо Малерб боялся, что получится путаница, ежели обозначить сим именем обеих дам. Нашли они только такие: «Артениса», «Эресинта» и «Кариптея». Первое было признано самым красивым; но поелику Ракан вскоре воспользовался им в пасторали, Малерб, отказавшись от двух других, избрал для своей дамы имя «Роданта».

Г-жа де Рамбуйе говорит, что она об имени «Роданта» никогда не слышала, но что Малерб однажды сказал ей: «О, сударыня, будь вы женщиной, способной вдохновить меня на стихи, я, переделав ваше имя, сделал бы из него самое красивое имя на свете». Она утверждает также, будто некоторое время спустя Малерб сказал ей, что весьма сердит на Ракана за то, что последний украл у него это прекрасное имя, и что он, Малерб, хочет написать стихи, кои будут начинаться так:

Ах, та, кого я звал прекрасной Артенисой...

дабы все знали, что придумал его он. Она говорит, что в той маленькой элегии, которая начинается словами:

Пусть нынче все быстрей клонюсь к закату лет
И гасит мрак ночной неяркой жизни свет...

Малерб в строках:

Пастушка, ты, кому, казалось, во владенье
Остаток лет моих вручило Провиденье. . . (В его «Письмах».)

имел в виду ее. [56]

Она уверяла меня, что это единственные стихи, которые Поэт посвятил ей.

Г-жа де Рамбуйе рассказывала мне также, что однажды Малерб, не застав ее дома, вздумал побеседовать в ее покоях с какой-то девицей и что в это время на улице случайно выстрелили из мушкета, причем пуля пролетела между ним и этой молодой особою. На следующий день Малерб посетил г-жу де Рамбуйе, и она учтиво выразила ему сочувствие по поводу случившегося. «Я бы хотел, — сказал он, — быть убитым этой пулей. Я стар и достаточно пожил; да и к тому же, пожалуй, мне оказали бы тогда честь, заподозрив, будто в меня стреляли по приказу г-на де Рамбуйе».

Г-н де Ракан все же утверждает, что именно для нее Малерб написал песенку:

Ей, чаровнице, как святыне, и т. д.,

а также другую, которую Буайе положил на музыку:

Увы, не мне сияют ныне
Те очи, свет моей души, и т. д.

Ракан, который был на тридцать четыре года моложе Малерба, сменил свою возвышенную любовь на любовь невыдуманную и стал мечтать о законных узах. Это дало повод Малербу написать ему письмо, где приводились стихи, те самые, в которых говорится о г-же де Рамбуйе: он хотел отвлечь Ракана от его страсти, ибо узнал, что г-жа де Терм принимает ухаживание президента Винье, за коего она вскоре и вышла замуж. Когда же Малербу стало известно, что Ракан решил жениться в родном ему Мэне, он тотчас же уведомил об этом г-жу де Терм письмом, которое теперь опубликовано.

Примерно в ту же пору погиб сын Малерба: его убили в Эксе, где он был советником 111. Малерб не хотел, чтобы сын занимал эту должность, ибо полагал, что она его недостойна. Он дал согласие лишь после того, как ему привели в пример г-на де Фуа, назначенного архиепископом Тулузским, который до того состоял советником Парижского парламента, — а ведь г-н де Фуа находился в родстве со всеми правящими домами Европы. Вот как бедный малый был убит. Двое жителей Экса, поссорившись, уехали за город; им вослед поспешили их друзья. Поссорившиеся встретились в каком-то трактире; каждый вступился за своего приятеля. Сын Малерба держал себя нагло, его противники этого не стерпели, набросились на него и убили. Человека, коего в том обвинили, звали Пиль. Но он не один накинулся на Малерба, другие тоже участвовали в расправе. Тот же, за кого Пиль ввязался в драку, происходил, как полагали, из евреев, именно это и хочет сказать Малерб в сонете, написанном на смерть сына.(Пиль из рода Форсиа, а Форсиа происходят будто бы из евреев.) Сонет этот не напечатан. [57]

Малербу предложили пойти на мировую, и некий советник из Прованса, близкий его друг, заговорил с ним о десяти тысячах экю; он отверг это предложение. В дальнейшем друзья внушили ему, что месть, коей он жаждет, по-видимому, невозможна по причине влияния, коим пользовалась враждебная сторона, а потому, мол, ему, Малербу, не следует отказываться от небольшого вознаграждения, которое ему предлагают. — «Что же, — сказал Малерб, — я последую вашему совету и возьму эти деньги, раз уж мне навязывают, но, клянусь, не истрачу на себя ни гроша и употреблю их все на постройку мавзолея моему сыну». Он так и сказал —«мавзолея», вместо «надгробия», — оставаясь и тут до конца поэтом.

Впоследствии, поскольку сделка не состоялась, он нарочно отправился под осажденную Ларошель, чтобы добиться у Короля правосудия 112, и, не получив при сем ожидаемого им удовлетворения, там же, в Нетре, во дворе штаб-квартиры Короля, заявил во всеуслышание, что желает вызвать г-на де Пиля на поединок. Капитаны Гвардии и другие лица, кои присутствовали при сем, усмехались, глядя на него: как человек столь пожилого возраста может говорить о дуэли; а Ракан, который находился там же, в Нетрe, и командовал ротой латников маршала д'Эффиа, по-дружески отвел его в сторону и сказал, что над ним смеются и нелепо в семьдесят три года желать драться с двадцатипятилетним; однако Малерб резко его оборвал, заявив: «Вот потому я так и поступаю. Я ставлю су против пистоля».

В поездке этой Малерб подхватил болезнь, от которой и умер по прибытии в Париж, незадолго до взятия Ларошели 113.

Он не очень-то верил в иную жизнь, и когда с ним говорили об аде и о рае, заявлял: «Жил я, как и все другие, умереть хочу, как все другие, и уйти туда, куда уходят все другие».

Его с трудом уговорили исповедаться; в оправдание свое он отвечал, что привык исповедоваться только на Пасху. Однако он довольно строго соблюдал все предписания церкви и ел мясное в субботу после Сретения разве только по недосмотру; он даже испрашивал обычно разрешение поесть скоромного, когда ему бывало нужно, и ходил к мессе каждый праздник и каждое воскресенье. О боге и о всем святом Малерб говорил почтительно, и кто-то из друзей заставил его признаться в присутствии Ракана, что во время болезни жены он дал обет: ежели она выздоровеет, отправиться пешком и с непокрытой головою из Экса в Сент-Бом. Тем не менее ему случалось порою говорить, что религия государя — это религия людей благовоспитанных.

Ивранд, один из учеников Малерба, бретонский дворянин, паж, взращенный в свите Главного шталмейстера, окончательно убедил своего учителя исповедаться и причаститься, сказав ему: «Вы всегда придерживались правила жить, как другие, и умереть, как другие». — «Что вы хотите этим сказать?» — спросил Малерб. — «А то, — ответил Ивранд, — [58] что когда другие умирают, они исповедуются, приобщаются и сподобляются святых тайн». Малерб признал, что он прав, и послал за настоятелем церкви Сен-Жермен-л'Оксеруа, который напутствовал его в последние часы.

Говорят, что за час до смерти он проснулся, словно внезапно придя в себя после долгого забытья, и стал бранить свою хозяйку, ходившую за ним во время болезни, за какое-то слово, которое, по его мнению, звучало не совсем по-французски; а когда духовнику Поэта вздумалось его за это пожурить, он сказал, что не мог удержаться и до последней минуты желает поддерживать чистоту французского языка.

Маршал д'Эстре

Маршал д'Эстре — достойный брат своих шести сестер, ибо он всегда был человеком распутным и никогда не знал угрызений совести: говорят даже, что он переспал со всеми шестью. Дед его был гугенотом, и поскольку Екатерина Медичи из-за этого не хотела, чтобы ему дали какую-либо должность, он велел ей передать, что для его... и для его чести религия безразлична.

Еще будучи маркизом де Кевр, он едва не был убит близ Круа-дю-Тируар шевалье де Гизом, которого сопровождали четверо. Маркиз выпрыгнул из кареты и обнажил шпагу; на него набросились, но он даже не был ранен. Ему отдали под команду несколько войсковых отрядов в Вальтелине 114. Он, сдается мне, был в ту пору в Италии, и, сочтя его, как видно, вполне подходящим, прибегнули к его услугам. Он разбил кардинала Баньи, который командовал войсками Папы, того самого Баньи, что всего два года назад был у нас нунцием. За этот подвиг Королева-мать 115 сделала Маркиза маршалом Франции, после чего он не смог справиться с наскоро укрепленным постоялым двором: вояка-то он не из важных. Немногим раньше его не пожелали сделать кавалером ордена Святого Духа 116.

Он был посланником в Риме во времена Павла V и вызвал о себе множество толков, а когда Папа умер, немало способствовал своими происками и всякими недозволенными действиями избранию Григория XV. Новый Папа, когда Маркиз явился к нему, сказал: «Все это дело ваших рук; просите же у меня все, что вам угодно, не хотите ли кардинальскую шляпу? Вы получите ее в тот же день, что и мой племянник». Маркиз, будучи старшим в роде, отказался ее принять. (Его старший брат был убит при осаде Лаона, а сам он, получивший епископство Нуайонское и сан кардинала, вступил в военную службу; кардинальская шляпа досталась его кузену де Сурди.) Впоследствии Ботрю, наблюдая, как Маркиз уже на склоне лет играет в карты без очков, говорил ему: «Господин Маршал, вы совершили большую ошибку: вам [59] следовало принять кардинальскую шляпу; было бы весьма назидательно увидеть, как декан Святейшей Римской коллегии пытает счастье в игре, не надевая очков». Он всегда играл безо всякого удержу. Порою его прислуга выглядела великолепно; порою же его люди бывали даже разуты. Он всегда позволял себе быть грубияном, а стоило ему проиграть, как он был готов уложить на месте любого, да и по сю пору ему случается бить стекла. Говорят, будто однажды, проиграв сто тысяч ливров, Маркиз тут же велел загасить у себя в доме свечу и сильно разбранил своего дворецкого за то, что тот так небережлив; мол, свеча эта лишняя и он, Маркиз, ничуть не удивится, ежели его в конец разорят. Он большой тиран, и нет губернатора, который так чванился бы, как чванится он своим губернаторством в провинции Иль-де-Франс. Когда он посылает куда-либо своих людей, то выдает каждому его дневной рацион. Ему идут все подати, и он распоряжается всеми ссудами. Сын его, маркиз де Кевр, будет справляться со всем этим, должно быть, столь же достойным образом.

Маршал был женат первым браком на м-ль де Бетюн, сестре графа де Бетюна и графа де Шарро. От этого брака у него трое сыновей: маркиз де Кевр, граф д'Эстре и епископ Лаонский.

Вторым браком он женился на вдове г-на де Лозьера, второго сына маршала де Темина; вспоследствии его стали называть маркизом де Темином. От этого брака у Маркиза был сын, убитый под Валансьеном в 1656 году. Его звали маркизом д'Эстре. Ботрю говорил, что не было на свете еще такой знатной семьи, которая насчитывала бы так много именитых дворян, ибо она дала маршала д'Эстре, графа д'Эстре и маркиза д'Эстре.

Маршал, который вообще-то слывет человеком беспощадным, является, однако, примерным семьянином; он прекрасно жил с первой женой и живет в добром согласии со второю. В этом его старший сын похож на него — он весьма скорбел о своей умершей супруге, хотя та красотою отнюдь не отличалась; она была дочерью его мачехи 117. Маршал д'Эстре обладает одним хорошим свойством: его не так-то просто удивить. Ему присуща стойкость и известная проницательность в делах. Когда некто Кудре-Женье, быть может, чтобы попросту сунуть нос в чужое корыто, посмел сказать покойному Королю 118, будто на крестинах одного из детей господина де Вандома 119 его собираются отравить с помощью полой вилки, куда будет вложен яд, который вытечет на подаваемое ему кушанье, господин де Вандом хотел тут же удалиться; Маршал удержал его и сказал, что, поскольку он не виновен, ему надлежит остаться и потребовать справедливого расследования. И в самом деле, Кудре-Женье поплатился за это головою.

Маршал совершил за свою жизнь кое-какие добрые дела. Когда кардинал де Ришелье учинил процесс против г-на де Ла-Вьевиля 120, маршал д'Эстре потребовал конфискации трех поместий у г-на де Ла-Вьевиля [60] и сохранил их за ним, направив ему потом милостивую королевскую грамоту. Г-н де Сен-Симон, получивший остальные земли, поступил иначе, и впоследствии было судебное разбирательство по поводу ущерба, который он этим угодьям нанес.

Находясь в Провансе, Маршал согласился командовать уж не помню какими войсками, посланными туда Ришелье, не иначе как совместно с г-ном де Гизом 121. Он отказался взять на себя управление Провансом; обязанности эти принял маршал де Витри.

Будучи еще до рождения короля Людовика XIV чрезвычайным послом в Риме, он оставался там до тех пор, пока сильно не повздорил с семейством Барберини. У Маршала был конюший, звали его ле Рувре. Это был старый распутник, насквозь прогнивший от дурной болезни; от легкого укола булавкой у него делалась язва. Никогда не доводилось мне видеть такого наглеца и грубияна. Однажды, чтобы не пропало лекарство, приготовленное для упряжной лошади, которой оно не потребовалось, он принял его сам и едва не околел. У этого человека был слуга, который держал игорный дом: такова привилегия конюших, находящихся на службе у посланников. Лакей что-то натворил; его забрал полицейский пристав, и он был приговорен к галерам. В то время как его туда отправляли со множеством таких же, как он, ле Рувре вместе с камердинером Маршала, вооруженные одними только ружьями и шпагами, обратили в бегство не то двадцать пять, не то тридцать стражников, каждый из коих может дать два-три выстрела, поскольку, помимо карабина, они носят пистолеты за поясом да вдобавок еще добрую кольчугу. Ле Рувре, оставшись таким образом победителем, освобождает всех каторжников. Неслыханное оскорбление для Барберини, Маршал спасает своего конюшего и, боясь, как бы в Риме с ним не вздумали расправиться, велит отправить его за пределы столицы, дав ему в качестве охраны восемь или десять французских солдат из тех, что находились на службе у венецианцев. Барберини прибегают к услугам знаменитого бандита по имени Джулио Пеццола, который посылает своих людей в окрестности того местечка, где находился ле Рувре; мне кажется, это происходило где-то во владениях герцога Пармского, в Капрароле или же в Кастро. Ле Рувре, будучи груб и своеволен, удирает оттуда и отправляется на охоту без охраняющих его солдат. Бандиты его подстерегают, убивают из засады и приносят его голову кардиналу Барберини. Маршал мечет гром и молнии. Дабы умиротворить его, Джулио Пеццола, который отнюдь не скрывает, что замешан в этом деле, отправляется к Кийе, неглупому малому, служащему у Маршала, и предлагает принести ему головы семи бандитов, участвовавших в нападении, и говорит: Padron mio, e un piatto regalato, un piatto di sette teste: non se n'e mai servito un tale a nissun principe 122.

Наконец дело зашло так далеко, что Маршал выехал из Рима и отправился в Парму, где он подбил владетельного герцога 123, бывшего уже [61] и до того в больших неладах с Папою, на все то, что он потом совершил. Я слышал от Кийе, что во время славного похода, в котором они дошли до Римской Кампаньи, их драгуны отчаянно грабили крестьян и те молили их: Illustrissimo signor dragon, habbiate pieta di me 124. Я нахожу, что во всем том, что было написано по приказу Папы против Маршала, Его Святейшество оказывал ему большую честь — на том основании, что имя его было Аннибал д'Эстре, о нем писалось: Annibal ad portas 125, так что это имя заставило сочинителей наговорить немало глупостей.

Маршал долгое время не осмеливался возвращаться на родину, ибо кардинал де Ришелье не очень-то одобрял его поведение. Наконец он примирился с ним. Все остальное можно найти в «Мемуарах эпохи Регентства».

Когда Маршалу было лет семьдесят или около того, он как-то отправился навестить г-жу де Корнюэль, а той необходимо было в это время поговорить с кем-то другим; она оставила его с глазу на глаз с покойной м-ль де Бембо. Вернувшись, она увидела, что наш старик пытается задрать у этой девицы подол. «Ай, ай! — сказала она ему со смехом, — господин Маршал, что это вы собираетесь делать?». — «Помилуйте,— отвечал тот, — вы меня оставили с мадемуазель наедине; я с ней незнаком и не знал, о чем с ней говорить».

Мужья — рогоносцы но собственной вине

Некий купец из Бордо, имени которого я так и не узнал, влюбился а служанку своей жены и, дабы переспать с этой девицею так, чтобы жена не заметила, он велел одному из молодых приказчиков на одну ночь занять его место в постели, взяв с него предварительно обещание, что он до хозяйки не дотронется. Этот малый, по молодости своей, не смог удержаться и сделал даже больше того, что обычно делал муж. На следующий день жена, полагая, что это был ее супруг, ибо тот вернулся и лег подле нее незадолго до рассвета, подала ему чашку бульона и пару свежих яиц. Купец дивится необычному завтраку. «О, — говорит она, краснея, — вы его вполне заслужили». Тут-то тайна ему и раскрылась. Впоследствии он обвинил этого молодца в том, что тот его обокрал, и привлек к суду. Приказчик объяснил, почему хозяин его ненавидит, и по решению Бордосского суда жена была признана порядочной женщиной, а муж — естественно, с полным основанием — рогоносцем.

А вот другая история, несколько более трагичная. У некоего Босского дворянина, по имени Бэ-Сен-Леже, жившего между Дурданом и Этампом, была очень красивая жена, а у жены столь же красивая горничная. Поскольку всем в конце концов пресыщаешься, муж влюбляется в эту служанку, неотступно преследует ее, она противится и наконец рассказывает все своей хозяйке. Та говорит: «Надобно его уличить. Через несколько дней притворись, будто ты согласна, и назначь ему свидание». [62] Меж тем случилось так, что в тот самый вечер, как Сен-Леже должен был идти на свидание с этой служанкою, к нему приезжает один из его лучших друзей. Дабы избавиться от него, Сен-Леже отводит его спать гораздо раньше, чем то обычно положено. У приятеля возникает подозрение, он хочет знать, в чем дело; хозяин ему во всем признается. Приезжий стыдит его и убеждает уступить ему место; гость идет на свидание вместо Сен-Леже. Там он встречает жену своего друга, которая затеяла всю эту игру, чтобы потешиться над своим мужем. Гость делает то, ради чего пришел. Впоследствии жена рассказывала, что она кусала себе губы, боясь рассмеяться. Дело было в саду, и ночь была безлунной. Приятель возвращается весьма довольный, а муж ложится подле жены. Рассказ приятеля весьма его раздразнил, и он горит желанием удовлетворить свою прихоть. Жена говорит ему смеясь; «Бог мой, что это вы нынче вечером так разгулялись?». — «Что ты хочешь этим сказать?» — спрашивает он. «Ах! — отвечает она, — про сад вы, что, уже позабыли?». Бедняга тотчас же понял, в чем дело. Он и виду не показал, но это его так потрясло, что он вскоре умер. Она же после его смерти осталась совершенно одна и умерла от дурной болезни.

Граф де Сен-Поль, недавно умерший, оказался тоже пойманным своей женою, которая заняла место некоей девицы, но ничего не смог сделать. Видя это, она рассмеялась и сказала: «Ну, нечего сказать, хороши вы на свидании!». — «О, меня это не удивляет, — ответил он, — мой куцый почуял старую конюшню».

Рогоносцы благоразумные и равнодушные

Некий председатель парижской судебной палаты, о котором мне так ничего и не пожелали сообщить — ни имени, ни названия палаты, в коей он председательствовал, ни даже того, жив он еще или уже умер, так сильно боялись, чтобы я не узнал, о ком идет речь, — итак, некий председатель суда узнал от своего писца, что его жена живет с каким-то кавалером. «Подумай хорошенько, — сказал он этому писцу, — о чем ты говоришь». — «Сударь, — отвечал тот, — если вы соблаговолите вернуться из суда, как только я за вами пошлю, вы поймаете их с поличным». В самом деле, писец не преминул выполнить обещанное; и муж, взойдя один в спальню, застает там любовников. Кавалера он запирает в чулан, ключ берет себе и возвращается к писцу. «Послушай-ка, — говорит он ему, — там никого нет; ступай, посмотри сам». Писец глядит и не находит любовника. «Ты дурной человек, — говорит Председатель, — возьми то, что я тебе должен, и убирайся, чтобы я тебя больше не видел». Он выставляет его за дверь и возвращается к кавалеру. «Сударь, — говорит он, — виновата во всем моя жена; вы же ищете то, что плохо лежит; ступайте, но ежели вы мне еще раз попадетесь, я вам побью все [63] стекла». Жене же своей, когда они остались с ней наедине, муж сказал: он де не понимает, на что та может жаловаться; по его мнению, у нее есть все, что ей требуется. Она заплакала, бросилась ему в ноги, стала просить прощения и обещала ему впредь быть самой примерной супругой. Он ее простил, и с той поры она не знала, чем только ему угодить.

Некий член Государственного Совета инфанты Клары-Эухении был женат на красавице, и хоть у них не было большого состояния, в доме их был полный достаток и они вкусно ели и пили, ибо красотка на это зарабатывала. Продолжалось это довольно долго, а муж так и не спрашивал, откуда у них такое изобилие. Жена, удивленная такой большой глупостью мужа, желая проверить, не подметил ли он чего-нибудь, стала мало-по-малу сокращать расходы на стол. Муж ничего не говорил и притворялся, будто ничего не замечает. В конце концов она урезала траты на стол до того, что свела обед к паре яиц. И тут терпение у мужа лопнуло; он взял яйца и, швырнув их об стену, вскричал: «Разве это обед для рогоносца?». Жена, убедившись, что он понимает шутку, со следующего дня вернула столу его прежнее обилие. Я слышал этот рассказ от одного француза и думаю, что рассказывают его во всех странах; но от этого он хуже не становится.

Однажды г-н Ги, знаменитый парижский трактирщик, когда в доме было полно народу, не видя своей жены и одного из своих старших слуг, стал повсюду искать и застал их в объятиях друг друга. «Фу ты черт! — воскликнул он, — смеетесь вы, что ли? Можно ли так попусту тратить время? Неужто вы не могли потерпеть, пока у нас будет поменьше дела?».

Кардинал де Ришелье

Отец кардинала де Ришелье принадлежал к почтенному дворянскому роду. Он был главным прево Королевского дома 126 и Кавалером ордена Святого Духа 127, но, сильно запутавшись в долгах, едва не разорил семью. У него было три сына и две дочери. Старшая вышла замуж за дворянина из Пуату, по имени Виньеро, который был представителем dubia поbilitatis 128. Тем не менее он старался пробраться ко Двору и всегда водился со знатными сеньерами, играя в карты с г-ном де Креки и г-ном де Бассомпьером. Другая дочь была выдана за маркиза де Брезе, впоследствии маршала Франции. Старший из сыновей был хорошо сложен и далеко не глуп; будучи честолюбив, он всегда стремился тратить больше, нежели мог; он жаждал сойти за одного из «Семнадцати сеньеров»: так в ту пору прозвали семнадцать самых блистательных придворных.

Говорят, его жена на вопрос портного, какого фасона сшить ей платье, отвечала: «Сшейте его таким, как сшили бы для жены какого-нибудь из Семнадцати сеньеров». Но, хотя он вовсю корчил из себя [64] сеньера, да и в самом деле был хорошего происхождения, никто его за благородного человека не почитал; вот потому-то кардинал де Ришелье столь ревниво и относился к вопросу своего дворянства и происхождения. Этот г-н де Ришелье сумел расположить к себе Генриха IV, который всегда все хотел знать, сообщая ему, что происходит при Дворе и в городе, ибо усердно старался все это выведать. Он был убит на дуэли маркизом де Темином, сыном маршала в Ангулеме, в ту пору, когда там пребывала Королева, и не оставил после себя детей. Второй сын был кардиналом Лионским, а последний — кардиналом де Ришелье.

Отец сумел добиться епископства Люсонского (это не бог весть что) для второго сына, но тот покинул свою епархию и сделался картезианцем. Третьего с самого начала предназначали для духовной карьеры, и он получил это епископство вместо своего брата. Еще проходя курс в Сорбонне, он отважился выступить с ученым диспутом, обойдя факультетское начальство; свои тезисы он посвятил Генриху IV и, невзирая на крайнюю молодость, в своем обращении к Королю обещал оказать ему важные услуги, ежели тот когда-либо привлечет его к себе на службу. Желание выдвинуться и стремление получить доступ к управлению государственными делами замечалось за ним во все времена.

Он отправился в Рим, где был посвящен в сан епископа. Папа 129 спросил его, достиг ли он положенного возраста; юноша ответил утвердительно, а после церемонии стал просить у святого Отца прощения за то, что солгал ему, сказав, будто достиг положенных лет 130, хотя оных еще не достиг. Папа заметил тогда: «Questo giovane sara un grand furbo» 131.

Генеральные штаты, где он был депутатом, дали ему возможность создать себе имя. Он произнес там несколько речей, кои сочтены были превосходными; в ту пору в этом не очень-то разбирались.

После смерти Генриха IV Барбен, Суперинтендант финансов и большой друг г-на епископа. Люсонского, сумел добиться назначения его Государственным секретарем при маршале д'Анкре.

Существует некий довольно скверный историк по имени Туссен-ле-Грен; он утверждает в «Истории регентства Марии Медичи», будто Король сказал г-ну де Люсону, которого после убийства маршала д'Анкра встретил первым во Дворцовой галерее: «Наконец-то я избавлен от вашей тирании, г-н де Люсон». Сделавшись всемогущим и узнав про сие, кардинал де Ришелье счел необходимым уничтожить эту «Историю». Он стал тщательно разыскивать экземпляры упомянутого труда, и поиски его привели к тому, что все стали эту книгу покупать и узнали из нее то, что, быть может, никогда бы не открылось, не получи она такой огласки.

Королева-мать была сослана в Блуа 132, а г-на де Люсона сослали в Авиньон, дабы лишить их всякого общения между собою. Но когда покойный г-н д'Эпернон отвез Королеву в Ангулем, г-н де Люсон отправился к ней туда. Там-то аббат де Руччелаи, флорентиец, и г-н де [65] Люсон в течение десяти или двенадцати дней оспаривали друг у друга благосклонность Королевы-матери, и аббат готов был одержать верх над епископом, но г-н д'Эпернон, будучи всевластным при этом маленьком Дворе, воспротивился изо всех сил благосклонности Королевы к флорентийцу.

Затем произошла смехотворная стычка при Пон-де-Се 133; барон де Фенест 134 довольно едко отзывается о ней, да и название, которое дали этому бесподобному походу, достаточно подтверждает, что все это была пустая затея. Ботрю, к которому мы еще не раз вернемся, командовал пехотным полком, выступившим на стороне Королевы-матери; однажды он сказал ей: «Что до пехотинцев, Государыня, то людей, твердых на ногу, нам хватает, а вот поди поищи таких, кто был бы тверд и духом». А когда была устроена свадьба м-ль де Пон-де Курле (Это — Виньеро, ныне г-жа д'Эгийон.) с г-ном де Комбале, дабы скрепить дружбу между господами де Люином и г-ном де Люсоном, Ботрю говорил, что де пушки на стороне Короля грохочут «Комбале», а на стороне Королевы-матери — «Пон-де-Курле».

После смерти г-на де Люина, на которого отец Арну, (Г-н де Люин хотел заставить отца Арну, иезуита и духовника Короля, открыть ему тайну исповеди; отец Арну не пожелал на это пойти, хотя Конгрегация и хотела его к сему принудить. Старшины Ордена причиняли ему всяческие терзания и наконец заставили Короля взять себе нового духовника.) иезуит, бывший духовником Короля, сильно наговаривал Его Величеству, другой иезуит, отец Суфран, духовник Королевы-матери, нагнал такого страха на Короля, рассказывая ему о том, как обращались с Королевой-матерью, что тому начало казаться, будто дьявол уже ухватил его за шиворот; ибо не было человека, который бы столь мало любил бога и столь сильно боялся дьявола, как покойный Король. Итак, оба духовника вполне примирили мать и сына, и вот каким образом г-н де Люсон незаметно сделался вершителем дел и получил кардинальскую шляпу.

Когда по наущению Кардинала был арестован в Фонтенбло маршал д'Орнано, который препятствовал женитьбе Месье 135, понимая, что тогда дом Гизов возьмет над ним верх и он потеряет свое влияние при Дворе, — Месье, чьим воспитателем в свое время был этот маршал, придя в неистовство, в десять часов вечера устремился в покои Короля, изрядно напугав его, и пожелал узнать, кто подал ему такой совет. Король ответил, что сам был своим советчиком. Месье разыскал канцлера Алигра, который, дрожа всем телом, ответил, что он здесь не при чем. Месье вернулся во дворец и снова стал бушевать. Король, растерявшись, послал за Кардиналом, который уверенно, без всякого колебания, объявил, что это он посоветовал Королю арестовать маршала д'Орнано и что будет время, когда Его Высочество скажет ему за это спасибо. «Ну и сукин же вы сын», — сказал герцог Орлеанский и удалился. [66]

Канцлер Алигр

Расскажу попутно, что представлял собою канцлер Алигр. Родом он был из Шартра и далеко не знатного происхождения. Он состоял советником у г-на графа Суассонского-отца. Это был человек весьма трудолюбивый, с поистине чугунной задницей, ума довольно кроткого и достаточно застенчивый. После смерти своего господина он незаметно оказался в числе тех, кому можно было доверить пост Хранителя Государственной печати, и был назначен на эту должность. Кардиналу де Ришелье он пришелся не по вкусу, и он послал его в свой загородный дом Ла-Ривьер, подле Шартра........................

Должность Хранителя печати получил г-н де Марийак 136.

Кардинал ненавидел Месье и, опасаясь, как бы корона не досталась герцогу Орлеанскому, поелику Король был слабого здоровья, задумал расположить к себе Королеву и способствовать ей в рождении дофина. Для достижения своей цели он постарался — но так, чтобы Королева об этом не догадывалась, — посеять раздор между нею и Королем, а также Королевой-матерью, и дело дошло до того, что и тот и другая стали весьма дурно обращаться с нею. Затем он передал Королеве через г-жу дю Фаржи, ее камеристку, что, ежели она того пожелает, он сумеет вывести ее из бедственного положения, в коем она обретается. Королева, которая никак не предполагала, что виновником дурного с нею обращения является Кардинал, подумала сперва, что он предлагает ей свою помощь из сострадания, разрешила ему написать себе и даже ответила на его письмо, ничуть не помышляя, что подобное общение означает нечто большее, чем обычная почтительная любезность. Кардинал назначал свидания с г-жою дю Фаржи у кардинала де Берюлля (Это по проискам Марийаков их друг де Берюлль стал кардиналом и министром. Покойный Король 137 говорил, что де Берюлль — самый уродливый франт во всем королевстве. Мальвиль утверждал, что за три недели, в течение которых он состоял при кардинале де Берюлле в Оратории, он навидался больше мошеннических проделок, чем за всю свою остальную жизнь. Берюлль был очень лицемерен: он проезжал на виду у всех в карете по аллее Кур-Ла-Рен 138 с молитвенником в руке, — это он, который читал с трудом при ярком солнце по сильной близорукости.) в Фонтенбло и других местах, опасаясь встречаться с ней у себя дома во избежание огласки, а также потому, что Берюлль слыл святошей. Де Берюлль же полагал, что причина тому несколько иная.

Кардинал, видя, что дела его понемножку продвигаются, предложил Королеве через ту же г-жу дю Фаржи, (Он признался также в любви к г-же дю Фаржи и заставил ее принять свои условия.) позволить ему занять подле нее место Короля; ею де, пока она бездетна, всегда будут пренебрегать и, поскольку Король слаб здоровьем и долго не проживет, ее отправят назад [67] в Испанию; тогда как, ежели у нее будет сын от Кардинала, а Король, что совершенно очевидно, в скорости помрет, она станет править вместе с ним, Кардиналом; ведь, будучи отцом ее сына, он всегда будет действовать в ее интересах; а что до Королевы-матери, он ее удалит, как только обретет благосклонность Королевы, о коей просит.

Королева решительно отвергла это предложение, однако окончательно оттолкнуть Кардинала не отважилась; он приложил все усилия к тому, чтобы хоть раз оказаться с нею в постели, но безуспешно. Все же он продолжал выказывать ей свою влюбленность; но в конце концов это внезапно прекратилось, когда Кардинал обнаружил, что Лапорт, один из офицеров Королевы, ездит за письмами, поступающими из Испании, и что герцог Лотарингский, переодетый, имел с нею беседу в монастыре Валь-де-Грас. Между ним и Королевой заметили и некоторый намек на нежные отношения. Кардинал велел арестовать Лапорта, и Хранитель печати Сегье учинил Королеве допрос в Валь-де-Грас. С тех пор Кардинал постоянно преследовал Королеву и, дабы ей досадить, велел поставить пьесу под названием «Мирам», где выведен Бекингем, которого любят больше, чем его, Кардинала, и где герой, т. е. Бекингем, оказывается им побит. (Демаре написал это по его распоряжению и против всяких правил). Кардинал заставил Королеву прийти посмотреть пьесу. (Г-н де Ларошфуко говорит, что Кардинал был сильно влюблен в Королеву и в бешенстве хотел заставить Короля развестись с нею; но г-жа д'Эгийон этому помешала. Королеву обвинили в тайных сношениях с маркизом де Мирабелем, испанским посланником, и Хранитель печати Сегье не только допросил ее, но и в некотором роде обыскал ее, ибо он коснулся ее тела, дабы убедиться, не прячет ли она на себе писем; во всяком случае он заглянул ей за корсаж и поднес руку к ее груди. В полном отчаянии Королева решила бежать в Брюссель. Князь де Марсийак, двадцатилетний юноша, — впоследствии Ларошфуко, участник Фронды 139, — должен был увезти ее на крупе своего коня; г-жа д'Отфор была с ними заодно; г-жа де Шеврез, уже сосланная в Тур, должна была бежать в Испанию, ежели ей передадут Часослов в красном переплете, и остаться на месте, ежели переплет будет зеленый. Когда же Королева отказалась от своего намерения, г-жа д'Отфор, то ли случайно, то ли позабыв об условии, послала в Тур красный Часослов. Вследствие этого г-жа де Шеврез переоделась в мужское платье и отправилась к князю де Марсийаку, который выделил ей. для охраны несколько человек; за это его продержали некоторое время в тюрьме. Впоследствии Кардинал проникся к нему добрыми чувствами и предложил Князю принять его в число своих друзей. Князь не посмел согласиться на это предложение без разрешения Королевы, которая это ему не позволила.)

Царствующая Королева призналась, что с нею можно было сыграть в этом случае скверную шутку, ибо она ездила в монастырь Валь-де-Грас, где испанский посланник Мирабель, невзирая на приказание не появляться более в Лувре, как он это делал прежде (а он бывал там постоянно, и поначалу Королева-мать привлекала его к участию в Совете), беседовал с нею, за что она ему была в какой-то мере признательна. [68] По поводу этого свидания с испанским посланником Королева говорила сперва немало глупостей: ее брат де отомстит за нее и т. д., — и всегда поддерживала с ним тайные сношения. Она не могла скрыть досаду, что пользуется всеми благами, предоставленными ей Францией, тогда как это ущемляло интересы ее родного дома.

Много злословили по поводу отношений кардинала де Ришелье, который был красивым мужчиною, с Королевой-матерью. В пору этой любовной интриги ей вздумалось, хоть она и была уже в годах, вернуться к игре на лютне; когда-то она немного играла на ней. Она берет к себе Готье, и вот все начинают играть на лютне. Ришелье тоже стал обучаться, и не было более забавного зрелища, чем вид Кардинала, берущего уроки у Готье.

Во время своей связи с Ришелье Королева-мать прониклась такой ревностью к королеве Анне, что в открытую порвала с Кардиналом и выгнала г-жу д'Эгийон, а также г-на де Ламейре, бывшего капитаном ее Гвардии. Королева-мать жаждала власти, и все воспитание, которое она дала Королю, было рассчитано на то, чтобы сделать его неспособным править самостоятельно (она ни разу не поцеловала сына за все время регентства); она боялась, как бы молодая Королева не имела на него духовного влияния, и, дабы помешать Государыне добиться привязанности своего мужа, приставила к ней г-жу де Шеврез и г-жу де Лавалетт, двух самых сумасбродных женщин, какие только были при Дворе. Она приказала также принцессе де Конти следить за всем, что делается у молодой Королевы; а этой принцессе, несмотря на преклонный возраст, все еще помышлявшей о любви, только и надо было, чтобы все вокруг занимались любовными интригами. Она-то и обучила кокетству молодую Королеву.

Той порою случилось довольно забавное происшествие. В тот самый день, когда Кардинал отправился в Люксембургский дворец 140, где между Королевой и им произошел разрыв, Генеральный прокурор Моле, которого он намеревался сделать Главным председателем судебной палаты, не застав г-на Кардинала дома, отправился в Люксембургский дворец, надеясь найти его там. На беду Кардинал, спускаясь по большой лестнице, увидел, как Моле поднимается по малой. Он подумал, что этот молодой человек только что предлагал свои услуги Королеве-матери, и разубедился в этом лишь долгое время спустя, когда сделал его Главным председателем палаты. Он ошибся в своем суждении относительно Моле и Мельяна. Этот Мельян, Председатель следственной палаты, пользовался более лестной репутацией, чем он того заслуживал. Кардинал сделал его Генеральным прокурором, а он оказался человеком совершенно неспособным, и наоборот — Генеральный прокурор Моле, которого он сделал Главным председателем судебной палаты, потому что тот якобы не подходил для более высокой судебной должности, показал себя более смышленым, чем то предполагали. [69]

В это время как раз пошла речь о сватовстве будущей Королевы Английской. Граф Карлейл и граф Холланд, прибывшие во Францию для переговоров по этому поводу, уведомили королевского фаворита Бекингема, давно мечтавшего о подобном романе, что во Франции есть молодая и любезная Королева и что он мог бы одержать здесь блестящую победу; с той поры между Королевой и Бекингемом завязалась переписка при посредстве г-жи де Шеврез, за которой волочился граф Холланд; таким образом, когда Бекингем прибыл для переговоров о замужестве будущей Королевы Англии, царствующая Королева Франции была готова принять его весьма благосклонно. Немало было галантных встреч; но более всего наделало шума их свидание в Амьене, куда направился Двор, чтобы быть поближе к морю; Бекингем очутился там наедине с Королевой в саду, где, правда, еще находилась некая г-жа дю Берне, сестра покойного г-на де Люина, камеристка Королевы, но она была в сговоре и отошла на почтительное расстояние. (Г-жу дю Берне, за это прогнали; но поскольку она приобрела на этом кое-какое состояние, покойный г-н де Буйон-Ламарк женился на ней. Говорили, будто этот дю Берне был прежде скрипачом и обучал танцам пажей Коннетабля де Монморанси в Лангедоке. Однако его сделали губернатором Кале.) Любезник повалил Королеву и расцарапал ей ляжки своими расшитыми штанами; но все оказалось тщетно, Королева стала звать камеристку и звала до тех пор, пока та, поначалу прикинувшаяся глухою, не была вынуждена поспешить ей на помощь.

Несколько дней спустя (царствующая Королева оставалась еще в Амьене, то ли по нездоровью, то ли потому, что ей необязательно было сопровождать Королеву Англии в поездке по морю, ибо это могло бы повлечь за собою лишние хлопоты) Бекингем, как и все, распростился с Королевою, но, проскакав уже три лье, вернулся к ней. Королева ни о чем таком и не помышляла — и вдруг увидела герцога стоящим на коленях у изголовья ее кровати. Он постоял так некоторое время, поцеловал край простыни и удалился.

Все эти галантные поступки Бекингема внушили Кардиналу подозрения, и он воспрепятствовал Герцогу вернуться во Францию в качестве чрезвычайного посла, на что тот поначалу рассчитывал. Не находя иного выхода, герцог появился у берегов Франции с эскадрой, дабы напасть на остров Рэ. (На судах герцога имелись носилки и лошади для игры в кольца. От кардинала Спады, бывшего в ту пору нунцием во Франции, стало известно (он рассказал об этом г-ну де Фонтене-Марею, когда тот был посланником в Риме), что поскольку Франция и Испания готовы объединиться, чтобы напасть на Англию (на этом союзе настаивал кардинал де Берюлль, бывший в ту пору генералом Оратории но еще не кардиналом), граф Оливарес уведомил о сем Бекингема, и это побудило герцога направиться к острову Рэ, начав экспедицию, не входившую сперва в его намерения. Испания желала, чтобы гугеноты по-прежнему сеяли смуту во Франции.) Подойдя к острову, он захватил в плен некоего [70] дворянина из Сентонжи, по имени Сен-Сюрен, человека ловкого и неглупого, хорошо знавшего Двор. Герцог обошелся с ним крайне учтиво, открыв ему свою любовь; он провел его в самую прекрасную каюту на своем корабле. Каюта эта была вся в позолоте, пол был устлан персидскими коврами, а на некоем подобии алтаря меж высоких светильников стоял портрет Королевы. Затем Бекингем отпустил Сен-Сюрена с условием, что тот отправится к Кардиналу и скажет ему: он де, герцог, готов уйти и отступиться от Ларошели, короче говоря, сделать все, что Кардиналу будет угодно, пусть только пообещает принять его в качестве посла во Франции. Бекингем наказал также Сен-Сюрену поговорить от его имени с Королевой. Сен-Сюрен приехал в Париж и выполнил, что обещал. Он изложил все Кардиналу, который пригрозил отрубить ему голову, ежели он еще раз об этом заикнется. Впоследствии, когда Королева узнала о смерти Бекингема, она сильно была этим огорчена. Поначалу она не хотела верить и говорила: «Я еще намедни получила от него письмо». У Кардинала было уже, по-видимому, на уме то, о чем я собираюсь рассказать.

Во время поездки в Лион, где Король так сильно занемог, Королева-мать стала умолять его, чтобы он прогнал Кардинала. Король обещал ей сделать это, как только будет заключен мир с Императором 141, но, мол, до тех пор Кардинал ему нужен. Поправившись, Король уезжает в Руан 142. Королева-мать остается в Лионе из-за того, что у нее разболелась нога. Из Руана Король пишет ей, чтобы она поправлялась, что он вскоре удовлетворит ее желание: мир с Императором заключен 143, и он посылает уже утвержденный договор. (Из лицемерия он созвал Совет и сделал Сен-Шомона Государственным министром, ибо не хотел иметь подле себя людей сильной воли. Сен-Шомон, который полагал, что это воздаяние за его заслуги, весьма этому обрадовался. Встретив Горда, капитана Лейб-гвардии, он ему рассказал о своем назначении. «О, — воскликнул Горд, — да ты смеешься!». Хохоча во все горло, капитан входит к Королю и говорит: «Государь, Сен-Шомон утверждает, будто вы, Ваше Величество, сделали его Государственным министром; и какой дурак этому поверит».)

Королева-мать была столь обрадована сим известием, что на радостях велела тут же сжечь несколько вязанок хвороста наподобие фейерверка. Кардиналу сообщили об этом фейерверке, и он, заподозрив неладное, стал допытываться у Короля, в чем дело; Король во всем ему признался; Королева-мать прибывает в Руан. Кардинал, увидев ее в церкви, где она причащалась, подходит к ней и подает знак Сен-Жермену, (Тому самому, кто так много писал против Кардинала. Его зовут де Мург, и родом он из Парижа.) который, будучи священником, ведавшим подаяниями, стоял поблизости, чтобы тот удалился. Тут он начинает умолять Королеву простить его; она отвергает его просьбы. «Государыня, — говорит он, — вместе со мною погибнет многое». Именно из-за этого произошел нелепый разрыв мирных переговоров в Ратисбоне. [71]

В Лионе все, решительно все, готовы были вступить в сговор против Кардинала. По возвращении из Руана он велел арестовать маршала де Марийака. Хранитель печати был отправлен в Ангулем 145; должность Хранителя печати получил г-н де Шатонеф. Это чрезвычайно разгневало Королеву-мать. Кардинал несколько раз безуспешно пытался склонить ее к переговорам, а когда главный судья Вердена сказал ей, что Его Высокопреосвященство из-за этого пять раз даже плакал, она ответила: «Что ж удивительного? Он плачет всегда, когда этого захочет». Бонней, представлявший посланников ко Двору, человек набожный, но который всегда восхищался правлением Первого министра и которого в насмешку прозвали «Придворным ханжою», также сказал Королеве-матери, будто он видел Кардинала столь подавленным и изменившимся в лице, что его просто было не узнать. Она возразила на это, что Кардинал меняется в лице, когда ему вздумается, и что ему случалось выглядеть веселым, а через какую-нибудь минуту казалось, что он вот-вот умрет. И все же, не знаю уж каким образом, между ними произошло примирение. Вскоре после этого возник тайный сговор, в котором приняли участие обе Королевы, Месье и все Гизы. Ришелье в отчаянии хотел было сложить с себя полномочия, но кардинал де Лавалетт вернул ему мужество. Г-н де Рамбуйе сумел убедить Месье; все уже полагали Кардинала погубленным, как вдруг Король стал на его сторону. Вот это событие и было названо «Днем одураченных». Произошло это в Мартынов день, после возвращения из-под Ларошели 146.

Маршал Марийак содержался под стражей в Рюэле 147, в собственном доме Ришелье. Г-н де Шатонеф доказал свою преданность Кардиналу: он велел огласить мнения членов суда лишь единожды, вместо того чтобы огласить их трижды, и затем сказал: «Вот приговор». Шатле хотел отречься от своих признаний. После этого Кардинал заявил: «Господа, надобно признать, господь умудряет судей познаниями, коими не умудряет остальных людей: я и не предполагал, что подсудимый заслуживает смерти». И в самом деле, над Марийаком чинили суд лишь на основании его приказов, которыми он вынуждал взыскивать определенные суммы с некоторых деревень Верденской округи за то, что избавлял их от военного постоя; утверждали, будто эти деньги он употребил на постройку Верденской цитадели, не получив на то никакого распоряжения. Впоследствии Шатонефу за все это хорошо заплатили. Дижонский советник Бретань был назначен за свои услуги Главным судьею в Меце. Его нашли сгоревшим: оставшись один, он свалился в горящий камин и, будучи немощным, не смог из него выбраться.

Г-жу дю Фаржи прогнали из-за ее интриг, а вовсе не из-за ее любовных похождений. Она примкнула к Вотье и Беренгену, ныне Первому шталмейстеру Малой конюшни. Некоторое время она скрывалась в окрестностях Парижа, но вскоре ее обнаружили, и ей пришлось уехать подальше. [72]

Вотье

Расскажу здесь то, что узнал о Вотье. Поначалу он был бедным юношей, и некий монах Францисканец, по имени отец Крошар, который повсюду следовал за г-ном де Ларош-Гийоном, взял его к себе слугою. Г-жа де Гершевиль определила его лекарем ко Двору Королевы-матери на жалованье в триста ливров. И вот, во время пребывания Королевы в Ангулеме, когда де Лорм еще в Эгре бросил ее на произвол судьбы из-за того, что она, по его выражению, наговорила ему всяких кислых слов, еще более кислых, чем городок, где они были сказаны 148, ей понадобился врач. Другого лекаря не было, а о Вотье кто-то, кого он удачно пользовал, отозвался с большой похвалою. Он вылечил Королеву-мать от рожистого воспаления и после этого снискал к себе столь явное ее расположение, что ему удалось ладить с нею лучше чем кому-либо: отсюда и возникла великая ненависть к нему Кардинала. Вотье был хорошо сложен, но у него были слишком мускулистые плечи; он любил разыгрывать из себя умника. Происходил он из Арля; мать его была пряхой, и говорили, будто он ей совсем не помогает.

Кардинал де Ришелье, притворившись, что намерен сделать еще одну попытку примириться с Королевой-матерью, послал за Витре, ныне издателем книг духовного содержания, человеком здравомыслящим, который открыто заявлял о своей дружбе с Вотье, и сказал, что просит его быть посредником между ним и Королевой. Витре стал просить Кардинала избавить его от этого, сославшись на то, что нередко в угоду лицам могущественным и знатным в жертву приносят мелкую сошку. «Нет, — ответил Кардинал, — ничего не бойтесь». — «Поскольку вы желаете возложить на меня эту честь, — сказал Витре, — не заставляйте меня гадать; скажите мне все откровенно». — «Передайте Вотье то-то и то-то», — попросил Кардинал. Немало пришлось Витре походить взад и вперед; наконец, дело заметно продвинулось, и Кардинал передал через него Вотье, что де надобно им устроить у Витре свидание, но что во избежание ненужной огласки вместо Кардинала на это свидание пойдет отец Жозеф. Вотье подумал: «Это ловушка, ибо вслед за сим Кардинал уведомит об этих переговорах Королеву-мать и скажет ей, что я якшаюсь с ним или его людьми. Я не сумею, — заключил он, — помешать Королеве-матери отправиться в Компьен». На самом деле, Кардинал только того и хотел, чтобы Королева совершила эту неосторожность и поехала в Компьен, хоть и прикидывался, будто он против этой поездки; меж тем он сулил Вотье любые награды, вплоть до того, что обещал ему кардинальскую шляпу. Королева-мать хотела править: ей мало было раздавать высокие должности и бенефиции, имея столько денег, сколько она пожелает. Принцесса Конти, а с нею и все семейство Гизов и г-н де Бельгард неустанно уговаривали ее погубить Кардинала. И вот она едет в Компьен 149; там ее арестовывают, а Вотье приказывают вернуться [73] в Париж. По пути туда его хватают и отвозят в Бастилию. Кардинал передает Витре, что весьма доволен его действиями и он может видеть своего друга столько, сколько ему будет угодно. Витре отвечает: «От этого я, пожалуй, воздержусь: сей человек имел несчастье впасть в немилость у Государя, я сумею быть ему полезным и не навещая его». Кардинал велел передать Витре, пусть, мол, он приходит к Вотье безбоязненно: ему нечего за себя опасаться; и тот отправился навестить друга. Вотье говорит ему: «Вот как я унижен; но придет день, и я стану лейб-медиком Короля». Слова его сбылись, но не совсем так, как он это предполагал, ибо он-то имел в виду покойного Короля; а стал он лейб-медиком короля, которого тогда еще не было на свете 150. Нам довелось его видеть; у него была рента в двадцать тысяч экю, и жил он, как негодяй, взимая деньги с больных, которых пользовал. В конце концов он этого устыдился и начал лечить бесплатно.

Месье покинул пределы Франции вследствие происков семейства Гизов, герцога Лотарингского и Королевы-матери, но главным образом из-за того, что не было выполнено обещание в отношении его канцлера Леконье и Пюилорена. Г-н де Рамбуйе во время переговоров с Леконье обещал ему должность Председателя суда — ее он как раз получил — и кардинальскую шляпу; Пюилорену была обещана грамота о возведении его в герцогское достоинство. В Рим по поводу кардинальской шляпы ничего не написали, грамота так и не была отправлена. Леконье и Пюилорен привели в раздражение своего повелителя и вынудили его уехать. Пюилорен намеревался жениться на принцессе Пфальсбургской, которая была вдовою. Сен-Шомон, осаждавший Нанси, который защищала принцесса Пфальсбургская, позволил принцессе Маргарите ускакать верхом на коне и по сей причине впал в немилость. Впоследствии эта дама вышла замуж за герцога Гастона Орлеанского во Фландрии.

Кардинал вел переговоры столь удачно, что заставил Месье вернуться. Вскоре после этого он выдал замуж трех своих родственниц за г-на де Лавалетта, (Кардинал женил Лавалетта на своей родственнице с целью провести его. Г-н д'Эпернон за то, что жил плохо со своей женой, навлек на себя всевозможные бедствия.) за Пюилорена и за графа де Гиша.

Поговаривали, будто Пюилорен был отравлен грибами, и еще — что грибы в Венсенском лесу весьма опасны. Но умер он, как и великий приор Вандомский и маршал д'Орнано, из-за сырости в некоей сводчатой камере, где так мало воздуха, что образуется селитра. Г-жа де Рамбуйе говорила в шутку, будто камера эта богата своим запасом полноценного мышьяка, как мы бы сказали: «полноценного золота». Кардинал де Лавалетт не раз повторял ей эту остроту.

В довершение всего, что мне известно о Королеве-матери, добавлю, что даже в Брюсселе она не смогла оградить себя от хитроумных происков Кардинала, желавшего выжить ее оттуда, ибо она была весьма [74] расположена плести козни против него. Он сумел ей внушить, что, ежели она порвет с испанцами, он позволит ей вернуться во Францию. Она сделала вид, будто собирается в Спа, и две тысячи голландских всадников явились ее сопровождать. После этого Кардинал перестал думать о ней. Говорят, что в ту пору у нее не было иной цели, кроме желания любоваться видом Люксембургского сада и аллеей Кур-ла-Рен, которую она велела насадить, уже не вмешиваясь больше ни в какие государственные дела. Вот так опрометчиво она уехала из Брюсселя, где с нею прекрасно обходились испанцы, которые выдавали ей двенадцать тысяч экю в месяц, и сумма эта вполне ее обеспечивала; с момента же своего отъезда она была обречена на вечные странствования и на жалкое существование.

Сен-Жермен

Сен-Жермен ничего не знал о намерениях Королевы-матери. Кардинал-инфант был в этом уверен и, дабы обеспечить его существование, назначил его на должность прево, приносившую двенадцать тысяч ливров ренты; быть может, он хотел привлечь его на свою сторону, чтобы тот писал против кардинала Ришелье. После смерти Ришелье этот человек вернулся в Париж, ибо получал такие же доходы с другой должности прево, которую занимал в Провансе, и не захотел пользоваться деньгами по той должности во Фландрии, дабы никто не смог обвинить его в сношениях с врагом. Здесь он квартирует у своей сестры, которой платит двенадцать тысяч ливров в год. Он получает еще три тысячи ливров в другом месте, а когда ему удается выкроить кое-что из жалования (ибо он занимает не знаю уж какую там еще должность) или пенсии, распределяет эти деньги между двумя дочерями своей сестры. Он ни за что не желает пользоваться доходами с двух должностей прево, говоря, что те, кто наделил его ими, действовали незаконно.

Кардинал де Ришелье, дабы прибрать к рукам Адмиралтейство и стать полноправным хозяином как на суше, так и на море, пустил слух, будто неподалеку от Байонны несколько испанских галионов 151 Вест-Индского флота потерпели крушение, и сообщил об этом Королю. В то же время несколько подосланных лиц убеждали Его Величество, что из-за отсутствия чиновника, ведающего делами, связанными с кораблекрушениями, может пропасть весь груз этих галионов и что необходимо создать должность суперинтенданта по мореплаванию; и тут же стали обсуждать кто бы мог надлежащим образом справиться с такой должностью; перебрав множество лиц, они сочли, что только Кардинал способен занять этот пост; итак, они внушили Королю, что ему следует переговорить с г-ном де Ришелье. Его Величество предложил эту должность Кардиналу; тот поначалу сказал, что и без того слишком занят, ему не снести на плечах такое бремя, — словом, заставил себя усиленно упрашивать, прежде чем дал согласие. Эта должность делала ненужной или излишней [75] должность адмирала, а посему г-н де Монморанси охотно согласился обсудить вопрос о должности адмирала Западного флота, которую занимал. Г-н де Гиз в вопросе о должности адмирала Восточного флота был менее уступчив и, в итоге лишился званий и Адмирала и губернатора Прованса.

О всемогуществе Кардинала рассказывали историю, которою Буаробер потешал Его Высокопреосвященство. Полковник Хейлброн, шотландец, человек уважаемый, проезжая верхом по улице Тиктон, вдруг чувствует, что его подпирает. Он бросается в ворота дома какого-то горожанина и облегчается тут же на дорожке. Выбегает хозяин и поднимает шум; наш полковник крайне смущен. Тогда его слуга говорит горожанину: «Мой хозяин служит у г-на Кардинала». — «О, сударь, — отвечает горожанин, — коли вы служите у Его Высокопреосвященства, вы можете ... где вам угодно».

Это тот самый полковник, который говорил на своем тарабарском наречии, что, ежели пуля свое назначение имеет, избежать ее никак невозможно. Отец Жозеф, показывая пальцем на карту, говорил: «Речку мы перейдем здесь». — «Но, господин Жозеф, — отзывался полковник, — ведь ваш палец не мост».

Кардинал устроил так, что Король обратил внимание на Лафолена, дворянина из Турени, и приказал ему, якобы без ведома Кардинала, ни на шаг не отходить от Его Высокопреосвященства, не допускать, чтобы его слишком утомляли, и требовать, чтобы с ним беседовали лишь в тех случаях, когда необходимо сообщить ему нечто весьма важное. Это было до того, как у Кардинала появился постельничий и учреждена была его личная охрана. Этот Лафолен был самым знаменитым едоком при Дворе. Другие говорили: «Эх, хорошо бы нынче поохотиться!»:— «Эх, хорошо бы сейчас прогуляться!». — «Эх, хорошо бы сыграть в мяч, потанцевать!» и т. д., а он твердил одно: «Эх, хорошо бы нынче поесть!». Выходя из-за стола, он читал благодарственную молитву так: «Господи, будь милостив ко мне и дай переварить все, что я съел».

Наш д'Эпернон был одним из самых стойких людей, но и ему пришлось пойти на мировую, и он приехал верхом в Монтобан для свидания с Кардиналом. «Перед вами, — сказал д'Эпернон, — несчастный старик». Кардинал не мог ему простить, что, когда во время осады Ларошели кто-то застал д'Эпернона с молитвенником в руках, тот заметил: «Приходится волей-неволей заниматься чужим ремеслом, раз другие занимаются нашим». Сына своего он назвал кардиналом Валэ 152. Зато он сильно напугал Ришелье в Бордо, явившись к нему в сопровождении двухсот дворян в то время, как тот был один и лежал в постели. Этого Кардинал никогда ему так и не забывал. Когда Кардинал был назначен генералиссимусом в Италии, д'Эпернон заметил в шутку, что Король оставил за собой одну лишь обязанность — исцелять от золотухи 153; а когда г-н д'Эффиа был пожалован маршалом Франции, он заявил ему: «Вот, господин д'Эффиа, [76] вы и маршал Франции. В мое время маршалов делали мало, но, по крайней мере, они чего-то стоили».

Кардинал не мог переварить, когда его упрекали в незнатности происхождения, и ничто так не досаждало ему, как упоминание об этом. (При осаде Ларошели г-н Ларошфуко, в ту пору губернатор Пуату, получил приказ собрать всех дворян своего края. Через четыре дня он собирает полторы тысячи дворян и заявляет Королю: «Государь, здесь нет ни одного, который не был бы моим родственником». Г-н д'Эстисак, младший брат губернатора, говорит ему: «Вы совершили грубую оплошность. Племянники Кардинала пока что только нищие, а вы хотите нос задирать. Будьте поосторожнее, губернатор!». В следующем же месяце Кардинал снял Ларошфуко с его поста и назначил губернатором человека, который не пользовался таким доверием. Это был Парабель.

Когда герцог Веймарский приехал в Париж, граф де Парабель, порядочный глупец, отправился к нему совершенно запросто и дошел в своей наглости до того, что спросил у герцога, почему тот дал битву при Нордлингене 154. Герцог спросил на ухо у маршала де Ламейре: «Что это за хлыщ с голубой лентой через плечо?». Маршал ответил: «Да он форменный дурак; не обращайте внимания на то, что он говорит». — «За что же ему пожаловали голубую ленту?». — «В ту пору он не казался еще таким сумасбродом».)

Великий приор де Лапорт, заметив, что кардинал де Ришелье у себя в доме не уступает дороги принцу Пьемонтскому, впоследствии герцогу Савойскому, громко заявил: «Подумать только, что внук адвоката Лапорта проходит впереди внука Карла V!».

Когда Окенкур-отец, главный прево, попросил Кардинала назначить его Хранителем печати капитула Ордена Святого Духа 155, Кардинал сказал ему: «Подумаешь, какая почетная должность!». — «А меж тем именно благодаря ей ваш отец стал рыцарем Ордена», — ответил тот. Тем не менее он остался в милости у Ришелье.

Памфлеты, которые печатались в Брюсселе против Кардинала, жестоко огорчали его. Он сильно был ими удручен, и они немало способствовали его решению объявить войну Испании; но пошел он на это главным образом для того, чтобы дать почувствовать, сколь он необходим. Более всего вывела его из себя известная сатира в тысячу строк, в которой немало огня, но не более того. Из-за этой сатиры Кардинал засадил в тюрьму множество людей, но так ничего и не смог узнать. Я вспоминаю, как, желая прочесть ее, люди запирали за собою двери: тирана этого страшно боялись. Я полагаю, что сатира исходила от кардинала де Реца; толком, однако, ничего неизвестно.

В тот год, когда неприятель занял Корби 156, Кардинал находился в крайне стесненных обстоятельствах, хотя у казначея Моруа всегда хранилась небольшая неприкосновенная сумма в пятьсот тысяч экю. Старик Бюльон, Суперинтендант финансов, отправился к Ришелье. «Что с вами, Монсеньер? (Кардинал очень любил, когда его величали Монсеньером.) Вы чем-то опечалены?». В голосе его чувствовалась старческая ворчливость, но вместе с тем и твердость. «Да разве мало у меня для этого причин? — спросил Кардинал, — к нам вторглись испанцы, [77] взяли несколько городов. (Кардинал был поражен, ибо полагал, что голландцы выступят; ему же хотелось разорить Франш-Конте.) Графа Суассонского оттеснили на ту сторону Уазы, и у нас нет больше войск». — «Надобно снова набрать их, Монсеньер». — «А на что?». — «На что? Я дам вам денег на вербовку пятидесяти тысяч человек, да еще миллион золотом впридачу» (таковы были его собственные слова). Кардинал расцеловал его. Бюльон всегда хранил шесть миллионов у казначея Королевской казны Фьебе; ибо это был человек, на которого он более всего полагался.

Богач Ламбер

Отсюда и несметное богатство Ламбера, в свое время чиновника казначейства у Фьебе: он умело пользовался деньгами — ссудив кому-нибудь пятьдесят тысяч ливров, он затем умышленно начинал торопить его с уплатой долга, и тогда должник, дабы получить отсрочку, швырял ему на стол мешок с тысячью франков (этот Ламбер умер молодым и до того не щадил себя, накапливая состояние, что умер, так и не поживившись им. Он оставил сто тысяч ренты своему брату. Оба они — сыновья ревизора Счетной палаты). Кардинал все же находился в полном неведении относительно положения вещей, не зная, на что тратятся деньги и есть ли что-нибудь в запасе, — и все потому, что он хотел красть и давал красть другим.

В те времена он ездил по Парижу без охраны, но под кардинальской мантией носил надежную кольчугу, а в фартуке и спинке кареты вшита была сталь, и всегда кто-нибудь стоял на запятках. Он постоянно возил с собою маршала де Лафорса, ибо того любил народ. Король отправился в Шантийи и послал маршала де Шатийона, чтобы тот приказал сломать мосты на Уазе. Монтатер, дворянин из округи Лианкур, встретив Маршала, сказал ему: «А что же делать нам, кто живет по ту сторону реки? Сдается, вы обрекаете нас на разграбление». — «Пошлите, — ответил Маршал, — за охраной к г-ну Пикколомини; я дам вам к нему письмо, он мне приятель, мы так не раз поступали во Фландрии после сражения при Авене» 157. Узнав про то, г-н де Лианкур и г-н д'Юмьер присоединяются к просьбе Монтатера. Маршал пишет Пикколомини письмо; тот посылает трех конвойных и велит сказать маршалу де Шатийону, что маршалу де Брезе он бы никакой охраны не дал. Пикколомини любил порядок: так, поселившись в доме некоего французского дворянина, он сберег ему все, даже садовые шпалеры, и велел выпороть пажа, который влез в сад через стену. Г-н де Сен-Симон, кавалер Ордена Святого Духа и комендант замка Шантийи, дабы выслужиться, доложил Королю, что в поместье Монтатера есть стражник; поместье, мол, расположено очень высоко, так что оттуда всегда можно увидеть, когда у Короля [78] небольшой эскорт и его легко захватить в плен, послав пятьсот всадников, ибо, говорил он, на реке есть броды. И тут на Короля нападает страх, он начинает клясть Монтатера, пусть, мол, через три дня ему отрубят голову, ведь это он подал другим дурной пример. Монтатер не показывается ему на глаза, хотя в сущности виноват был маршал Шатийон. Король сам дал повод к панике, которая овладела всей округой, повелев вывезти всю мебель из замка Шантийи, расположенного по сю сторону реки и огражденного надежными рвами. Король гневался два дня, на третий Санген, личный дворецкий Его Величества, подал Королю груши, кои получены были им из поместья Монтатера. Король нашел их вкусными и спросил, откуда они. «Государь, — ответил с улыбкой дворецкий, — если бы вы знали откуда, у вас пропала бы охота их отведать. Кушайте, кушайте, я вам после скажу». А потом говорит Королю: «Мне принес их и велел вам подать тот самый человек, которого вы давеча так проклинали». Король рассмеялся и заявил, что он хотел бы получить от этих груш черенки. Наконец герцог Ангулемский примирился с Монтатером с условием, что тот не будет ни о чем говорить. В самом деле, Король сказал ему: «Монтатер, я прощаю тебя, но только никаких объяснений», — и повернулся к нему спиной. Было бы куда лучше, если бы Король, а то и Кардинал примерно наказали тех, кто так трусливо бежал из Парижа; ибо в ту пору Орлеанская дорога была запружена каретами людей, полагавших, будто в Париже оставаться небезопасно. Одним из них был Барантен де Шарон. Его-то надо было наказать для примера, присудив к выплате большого штрафа, — ведь он был богат и бездетен.

Желая создать герцогское поместье для рода Ришелье, Кардинал вознамерился приобрести имение Иль-Бушар, принадлежавшее герцогу де Ла-Тримуй 158; и для того, чтобы провести Герцога, он подослал к нему соглядатаев, кои донесли, что де Кардинал готов дать столько-то; это было больше того, что стойла земля; Герцог поверил. Кардинал спрашивает у него, желает ли он продать землю. Ла-Тримуй отвечает, что согласен и дает в том слово. «А я, — говорит Кардинал, — даю вам слово, что куплю ее; надобно, стало быть, посмотреть, — добавляет он, — во сколько она оценивается, ибо вы, должно быть, не станете дорожиться». — «О, мне сказали, — отвечает Герцог, — что вы дадите за нее, сколько с вас спросят». И все же Герцогу пришлось уступить. Один лес стоил сто тысяч экю, которые были ему уплачены за все. Герцог де Ла-Тримуй совершал еще более безрассудные сделки. Ламуссе, его шурин, извлек из Кентенского леса, который продал ему Герцог со всеми угодьями, пятьсот тысяч франков, сумму, в которую ему обошлась вся покупка. Герцог отдал лес с прилегающими землями за меньшую сумму, нежели та, в которую оценивался только лес.

Кардинал обменялся землями с Королем, предоставив ему поместье Шинон; и, дабы не иметь по соседству прекрасного замка, который неизбежно стал бы собственностью принца крови, поскольку принадлежал [79] Мадемуазель 159, он заставил герцога Орлеанского, как ее опекуна, поменять Шампиньи на Буа-ле-Виконт, а замок срыть. Он хотел, чтобы снесли также тамошнюю Сент-Шапель, где находятся гробницы господ де Монпансье. Для этого он написал Папе (ибо Сент-Шапель состоит в непосредственном ведении Папы), будто часовне грозит обвал. Иннокентий X, в ту пору датарий 160 кардинала Барберини, папского легата во Франции, был послан осмотреть здание. Он нашел, что оно великолепно и находится в прекрасном состоянии, и в донесении своем опроверг то, что писал Ришелье, который все же не осмелился взорвать Сент-Шапель, сославшись потом на молнию. Впоследствии именно это и послужило причиною тому, что Мадемуазель пожелала вернуться в Шампиньи, о чем мы расскажем в «Мемуарах эпохи Регентства», и действительно туда вернулась. Судите же, как жалок был этот человек, ежели он, способный прославить самый глухой уголок Франции, полагал, будто, пристроив большое здание к дому своего отца, прибавит тем себе славы. Да и ежели оставить в стороне хлопоты, связанные с королевскими уделами и поместьем Шампиньи, само место это не отличалось ни красотою, ни здоровым климатом; и, несмотря на все старания Кардинала сделать его из ряда вон выходящим, к нему никак не привыкнешь. Он допустил там изрядные ошибки: главный жилой флигель получился слишком малым и слишком узким из-за того, что Ришелье вздумалось сохранить часть дома своего отца, где теперь показывают комнату, в которой Кардинал родился, и все лишь ради того, чтобы любой видел, что у отца его был каменный дом, крытый шифером, в краю, где все крестьянские дома точно такие же. Ему захотелось также оставить в углу садового партера довольно большую церковь по той причине, что там похоронены его предки. Двор очень приятен и уставлен многими статуями; ни в одном другом поместье не найдешь такой позолоты и таких прекрасных картин, как во внутренних покоях этого дома; но со стороны сада фасад жилого здания выглядит нелепо. Сюда подвели воду и соорудили великое множество фонтанов. В каналах течет прекрасная вода. Питает их небольшая речка, и рвы заполнены до краев. Парк и сад прекрасны. Ни в замке, ни в городе нельзя было сделать погреба, его сделали в конце сада. (Лес там некрасив: дубы не так любят болотистую почву, как большие тополя. Он мог бы создать нечто куда более красивое в Иль-Бушаре.) Птичий двор очень хорош, городок очень мил, он словно сделан из картона; церковь весьма приятна; городские дома построены в одной и той же манере, все из тесаного камня. Они возводились теми, кто был причастен к финансам, к той или иной партии и к дому Кардинала. Ришелье был лишен удовольствия любоваться своим поместьем, он был слишком занят.

В Париже ему пришла в голову блажь сохранить комнату во дворце Рамбуйе, (Нынешний дворец Рамбуйе принадлежал тогда г-ну де Пизани.) и из-за этой прихоти он испортил главный жилой флигель. [80] И в городе, и за его стенами он строил, как скупец. Надобно также сказать, поскольку это правда, что вначале у него не было столь больших планов и все делалось крайне необдуманно. Дабы получить место под постройку, он пожелал приобрести дом, на котором красовалась вывеска «Три девственницы». Поначалу он действовал по-хорошему и вел себя разумно; но горожанин, коему этот дом принадлежал, тупо твердил, что, мол, дом этот — отцовское наследство. Кардинал в конце концов рассвирепел и, постыдно мстя владельцу, велел отнести его в налоговых списках к разряду зажиточных. После этого он получил дом, как того и добивался.

Как это видно из его завещания, он оставил Кардинальский дворец Дофину, дабы там жил он или хотя бы предполагаемый наследник Французской короны. Когда, вскоре после смерти покойного Короля, туда переселился Двор, его назвали «Пале Руаяль» 161. Было весьма нелепо изменять его название. В 1647 году г-жа д'Эгийон дождалась удобного случая и, объяснив, какой вред наносится тем самым имени ее дяди, добилась разрешения вернуть дворцу название «Кардинальский». В народе поговаривали, будто все дело в том, что Королева отдала сей дворец кардиналу Мазарини.

Г-жа де Рамбуйе сказала г-же д'Эгийон: «Сударыня, если бы Кардиналу угодно было обращаться с господином де Рамбуйе так же, как с его дворцом, он постарался бы придать его имени больше блеска». Услуга, которую г-н де Рамбуйе оказал Кардиналу, убедив Месье стать на его сторону в «День Одураченных», в самом деле того стоила.

Он обложил большим налогом и Барантена де Шарона, который не раз принимал его у себя в доме. Не то чтобы де Шарон этого не заслужил — он был очень богат, да и преглупо вел себя, подняв шум из-за какого-то свечного огарка, который прислонили к стене, где он закоптил невесть какую жалкую мазню; и не подумайте, что это было сделано с ведома Кардинала, который очень любил чистоту и никогда ничего не портил. Не было дома, который бы содержался с большей тщательностью и в большем порядке, нежели его собственный. Барантен был так глуп, что умер с досады. — вот до чего доходили его скупость и корыстолюбие. В оправдание Кардинала говорили, что два или три небольших недоразумения, вроде тех, какие произошли с Шароном, и нелюбезность некоторых из этих людей, не желавших уступить ему весь свой дом, хотя тот и не был слишком большим, дали Ришелье право обложить их налогом; а еще болтали, будто он опасался, как бы не стали кричать, почему де он щадит Барантена, когда люди с меньшим достатком и те должны платить. Однако в обществе к этому отнеслись неодобрительно.

В Рюэле, дабы сразу упомянуть о его зданиях, тоже нельзя найти ничего примечательного; но Кардинал кичился тем, что городок расположен вблизи Сен-Жерменского замка. Что же до Сорбонны, то это несомненно прекрасное строение, но племянница Кардинала не заканчивает там [81] алтаря и пр., хотя и обязана была бы это сделать, точно так же как и не завершает сооружение его гробницы.

Отец Коссен, иезуит, заступивший место отца Арну, вместе с Лафайетт, фрейлиной Королевы, в которую, по своему обыкновению, был влюблен Король, стал строить козни против Кардинала. В этом принимал участие и г-н де Лимож, дядя фрейлины. Г-жу де Сенсе, близкую ее подругу, за это прогнали, а Лафайетт постригли в монахини. Вот как все раскрылось.

Герцог Ангулемский (побочный сын Карла IX), в ту пору вдовец, обратился к Кардиналу с просьбой разрешить некоей Вантадур, аббатисе монастыря в Нижней Нормандии, у которой Кардинал отнял аббатство за пасквили, сочиненные ею против него, поступить в какую-либо обитель в Париже, чтобы та не осталась без пристанища. Кардинал выполнил его просьбу; возвращаясь от него, Герцог заехал в Иезуитскую общину на улице Сент-Антуан, и там отец Коссен сообщил ему, будто Король, движимый состраданием к своему народу, решил прогнать кардинала де Ришелье, — это, мол, злодей из злодеев, и он, Король, остановил свой выбор на нем, Коссене, дабы сделать его кардиналом и поставить на место прежнего. Подумаешь, нашел тоже честного человека! Наш Герцог, хорошо знавший Короля, благодарит отца Коссена; тот уходит, начинает раздумывать, что же ему теперь делать, и решает наконец тут же переговорить с г-ном де Шавиньи. Шавиньи обнимает его и говорит: «Вы возвращаете нас к жизни! Вот уже полгода, как нельзя понять, что сталось с Королем». Не мешкая доле, Шавиньи скачет в Рюэль. Следом за ним туда отправляется Герцог Ангулемский. На следующий день они вместе с Ришелье едут к Королю. Кардинал смеясь говорит: «Государь, перед вами злой, бесчестный негодяй; на его место надобно поставить герцога Ангулемского». Король тоже рассмеялся, но несколько принужденно, и сказал: «С некоторых пор я замечаю, что бедный отец Коссен сдает разумом». За это граф д'Алэ получил пост губернатора Прованса.

Вскоре после этого герцог Ангулемский охотился с Королем на лань в Венсенском лесу. Король спросил его: «Видите ли вы вон ту башню, приятель? Ничто не помешало бы Кардиналу вас туда засадить». — «Клянусь богом, государь, — ответил наш Герцог, — значит я это вполне заслужил, иначе он вряд ли бы вам так посоветовал».

Комментарии

89 Обе формы среднефранцузского слова означают «ложка».

90 куропатка (франц.).

91 квашня (франц.).

92 море (франц.).

93 Среднефранцузское depense, новофранцузское depense «израсходованный» связано с латинским depensum от глагола dependo «плачy», «трачу», слова же pendu, dependu, rependu «повешенный», «снятый с крюка» — переносно «зависимый», «вновь повешенный» — связаны с латинским глаголом pendeo «вишу».

94 В салоне королевы Марии Медичи.

95 Авель (древнеевр. Гебель) — в библейской легенде сын Адама и Евы, убитый из зависти своим старшим братом Каином.

96 Ракан сообщает, что этого стихоплета звали Рене Бордье, он был известен своим участием в написании стихов к придворным балетам.

97 Анри, принц де Конде, был арестован 1 сентября 1616 г. в результате интриг и открытого недовольства политикой Людовика XIII и помещен сначала в Бастилию. Жена его, принцесса Шарлотта-Маргарита, добилась 28 мая 1617 г. королевского разрешения разделить неволю мужа. Супруги были освобождены 20 октября 1620 г.

98 Маршал д'Анкр был убит 24 апреля 1617 г.

99 От латинского miser «жалкий», «ничтожный».

100 Африканский диалект финикийского языка семитской семьи, на котором говорили древние карфагеняне.

101 Давид — полулегендарный царь Израильско-Иудейского царства (XI в. до н. э.), по преданию является автором псалмов, отличающихся глубокой поэтичностью.

102 Все святые мужи и жены, молите бога за нас (лат.).

103 Как имя нарицательное французское robin (от robe «судейская мантия») — презрительная кличка судейских чиновников: «приказная строка», «крапивное семя».

104 Как имя нарицательное французское acier значит «сталь».

105 См. примечание 7 к Истории о Генрихе IV.

106 Стихи Малерба, посвященные Калисте, действительно относятся к графине д'Оши. В томе его сочинений насчитывается более двенадцати стихотворений этого цикла.

107 Имя Калист носили три римских папы.

108 Пародия Вертело была напечатана в «Cabinet Satyrique» в 1618 г., но впервые появилась еще в 1614 г. в дополнении к «Bigarrures».

109 Господи боже наш (лат.).

110 В рукописи стоит «Аркан», тем не менее это ошибка. В ту эпоху такого поэтического имени не было, а было «Аркас»; это последнее имя и значится в мемуарах Ракана.

111 Сын Малерба, Марк-Антуан, был убит 13 июля 1627 г.

112 Малерб выехал из Парижа в Ларошель в июле 1628 г.

113 Ларошель была взята королевскими войсками 28 октября 1628 г.

114 Вальтелин — область в Италии между озером Комо и рекой Аддой: В Тридцатилетнюю войну Ришелье помешал Испании занять эту промежуточную область между Ломбардией и южной Германией (1626).

115 См. примечание 12 к Истории о Генрихе IV.

116 Орден Святого Духа был высшим, но не старейшим из королевских орденов. Он учрежден последним королем из дома Валуа — Генрихом III — в 1578 г.

117 Жену старшего сына маршала д'Эстре звали Катрин де Лозьер-Темин.

118 См. примечание 11 к Истории о Генрихе IV.

119 Имеется в виду Сезар де Бурбон, герцог де Вандом.

120 Суперинтендант финансов Ла-Вьевиль впал в немилость в 1624 г. Его падение знаменовало собою начало владычества Ришелье.

121 Речь идет о сыне Генриха де Гиза «Меченого», Карле де Гизе.

122 Господин мой, блюдо из семи голов — весьма лакомое блюдо; я не слышал, чтобы его подавали когда-нибудь какому-либо государю (ит.).

123 Герцога Пармского звали Одоардо Фарнезе, он принял сторону Франции в борьбе против Испании и ненавидел кардинала Барберини. Вблизи Рима Герцогу принадлежал городок Кастро, который 13 октября 1641 г. был занят папскими войсками. Это послужило началом войны, которая длилась почти три года и окончилась 31 марта 1644 г.

124 Сиятельнейший господин драгун, сжальтесь надо мною (ит.).

125 Ганнибал у ворот (лат.). — Намек на тревожный крик, раздавшийся, по свидетельству Цицерона и Тита Ливия, при известии о приближении карфагенского полководца Ганнибала к их столице после выигранного им сражения при Каннах (216 г. до н. э.).

126 Главный прево Королевского дома, т. е. главный судья Королевского дома,. юрисдикции которого подлежали все лица, входящие в штат королевского двора..

127 См. примечание 116 к Истории о маршале д'Эстре.

128 См. примечание 6 к Истории о Генрихе IV.

129 Имеется в виду папа Павел V (1605—1621).

130 Согласно конкордату 1516 г. между королем Франциском I и папой Львом X, король Франции имеет право назначать епископа из числа докторов и лиценциатов канонического права, достигших по крайней мере двадцатисемилетнего возраста.

131 Этот мальчик будет со временем большим плутом (ит.).

132 Королева Мария Медичи была сослана в Блуа в 1617 г.

133 Стычка при Пон-де-Се произошла 8 августа 1620 г. между войсками Людовика XIII и сторонниками королевы Марии Медичи. После крайне слабого сопротивления войска, выступавшие на стороне королевы, рассеялись.

134 Барон де Фенест — главный герой сатирического романа Агриппы д'Обиньи «Приключения барона де Фенеста», опубликованного в 1629 г.

135 См. примечание 34 к Истории о господине де Бельгарде.

136 Имеется в виду Мишель де Марийак, будущий канцлер Франции.

137 См. примечание 11 к Истории о Генрихе IV.

138 Кур-Ла-Рен — аллея между Тюильри и Шайо, обычное место прогулок знати

139 Речь идет о Первой Парижской войне, которая была вызвана Фрондой. Фронда (от франц. fronde — буквально «праща») — общественное движение в XVII в. во Франции против абсолютизма, представленного правительством кардинала Мазарини. Главной силой Фронды были народные массы, выступавшие против гнета феодального господства и в первый период Фронды (так называемая Парламентская фронда — 1648—1649 гг.) поддержанные буржуазией, стремившейся расширить свои политические права. Испугавшись революционных выступлений парижских низов, буржуазия пошла на сделку с правительством. Второй период Фронды (так называемая Фронда принцев — 1650—1653 гг.) — см. примечание к вступительному слову «От автора»,

140 Люксембургский дворец был построен для королевы Марии Медичи в 1615— 1620 гг.

141 В 1630 г., в разгар Тридцатилетней войны, интересы Франции и Священной Римской империи сталкиваются в Италии, и возникает война без объявления, названная впоследствии Мантуанской. Германский император Фердинанд II находился в описываемое Таллеманом время в Ратисбонне, куда для мирных переговоров были направлены два французских представителя.

142 Имеется в виду не столица Нормандии Rouen, a небольшой город на Луаре Roanne, который Таллеман называет Rouane; в передаче на русский названия обоих городов звучат одинаково.

143 Мир с германским императором был заключен 13 октября 1630 г.; однако не ратифицируя его, Людовик XIII 26 октября того же года приказывает своим уполномоченным объявить императору, что Франция этого договора не признает

145 Хранитель печати Мишель де Марийак был арестован 12 ноября 1630 г. и умер в Шатоденской тюрьме 7 марта 1632 г. Таллеман, видимо, путает Мишеля де Марийака с Шатонефом, который подвергся опале и был выслан в Ангулем.

146 Событие, известное под названием Дня одураченных, произошло 11 ноября 1630 г. Таллеман неточен, когда пишет «после возвращения из-под Ларошели». Надо было бы сказать «по возвращении из Руана на Луаре».

147 Рюэль — летняя резиденция кардинала Ришелье.

148 В подлиннике игра слов: французское Aigre (название города) означает «кислый», «едкий», «колкий».

149 Королева-мать, Мария Медичи, была арестована по приказу кардинале Ришелье 23 февраля 1631 г. в Компьене. В июле того же года бежала. До конца дней она прожила в изгнании. Умерла в Кельне в 1642 г.

150 Короля Людовика XIV.

151 Галион — старинное испанское торговое трехмачтовое судно.

152 Здесь игра слов: герцог д'Эпернон одновременно был и кардиналом де Лавалетт (la Valette). Французское слово valet в нарицательном смысле значит «слуга».

153 Французские короли якобы обладали даром исцелять от золотухи наложением руки.

154 В битве при Нордлингене 3 августа 1645 г. французская армия под командованием маршала Тюренна и герцога Луи де Конде (в ту пору герцога Энгиенского) одержала победу над имперскими войсками графа Мерси, павшего в бою.

155 См. примечание 116 к Истории о маршале д'Эстре.

156 В 1636 г. испанцы, перейдя границу Пикардии, оставленную французами незащищенной, почти без потерь заняли города Ла-Капель, Катле и Корби.

157 Сражение при Авене было выиграно французами у испанцев 20 мая 1635 г., за год до неудачной кампании в Пикардии.

158 В нынешней орфографии — де Ла-Тремой.

159 Мадемуазель — титул незамужних внучек, племянниц и двоюродных сестер короля, принцесс крови. Здесь имеется в виду Анна-Мария-Луиза, герцогиня де Монпансье.

160 Датарий — начальник того отделения папской канцелярии, которое ведает делами о назначениях в церковные приходы, а также разрешает вопросы, касающиеся устранения препятствий к браку.

161 Т. е. королевский дворец.

Текст воспроизведен по изданию: Таллеман де Рео. Занимательные истории. Л. Наука. 1974

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

<<-Вернуться назад

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.